Человек весь создан из родовых, случайных, бессознательных лепок (школа, улица, телевидение, родственники).
Складывается собирательный портрет. На духовном пути старая маска разрушается и начинается лепка нового образа.
Кто не прошел новой лепки, не может пойти к Богу.
Блаженный Иоанн, дневники
Яков Михайлович и Серафим Умиленный
Биография начинается задолго до реального рождения. Преддверие рождения гения – не благочестивая идиллия, а арест обожаемого папочки, его голгофа и удивительная встреча в Бутырской тюрьме.
Насмешка судьбы, тайное посвящение или знак свыше? − но квартиру семья значительно позже получила на Бутырской улице. И о.Иоанн целых 25 лет жил в полутора километрах от кровавой ‘Бутырки’. Четверть века – дыхание прошлого.
Бутырская тюрьма – место встречи Якова Михайловича Береславского и зэка царской крови Серафима Умиленного, таинственного русского старца, плакальщика, прозорливца, чудотворца. Удивительная, ошеломляющая встреча убежденного коммуниста с монахом, помазанником, подвижником.
Две линии судьбы людей разных сословий, предназначений, задач пересеклись в юдоли страданий, запредельной боли, безысходного отчаяния. Встретились для передачи духовного преемства, чтобы соловецкое гулаговское страстно́е сокровище не погибло, но было передано, воскресло для новой жизни, преобразило нашу многострадальную землю. Один станет отцом в духе, другой подарит жизнь. Оба навсегда в сердце о.Иоанна – родные, любимые, неделимые.
Как происходит та самая единственная встреча, которая открывает в жизни человека новую страницу, подает дыхание, вливает живительный поток воды? Когда человек на пределе, истощены все ресурсы, остались запредельные боль, пустота, одиночество. Когда ты один в поле не то что не воин, − тебя уже нет. Упования и ожидания не оправдались, истлели, иссякли.
Так произошло и с отцом блаженного Иоанна, попавшим за решетку по ложному доносу.
‘Удивительным образом судьба хранила отца. В Бутырской тюрьме ГПУ пришлось ему испытать гестаповские пытки. Первые двадцать четыре часа заставили стоять неподвижно. Наутро надзиратель: ‘Ну как, Яков Михайлович?’ У папочки отекли ноги, но собирается с силами: ‘Прекрасно! У меня с детства геморрой. Двадцать лет просидел, как чиновник, в мягком кресле, а теперь простоял весь день и геморрой прошел. Спасибо, брат!’ − ‘Ах, тебе хорошо? Ну, падло, будешь лежать, не ворочаясь двадцать четыре часа! Попробуй только перевернись на другой бок или посмотри куда-нибудь в дверной глазок – упеку в карцер на полгода! Живым сгною. Повернешься раз – лежать пять суток. Повернешься дважды – будешь лежать полмесяца неподвижно’. И ушел, приставив садиста-надзирателя из красной бутырской вохры. Папа лежал неподвижно, как чучело, и молился неведомому Богу.
Сутки миновали. ‘Ну, как?’ − уже стоит с блокнотиком, готов запомнить фразу. Сейчас-то ‘каэр’ расколется, восстанет на власти, на Сталина!
‘Спасибо! Знаете, я раньше слишком занят был: семья, заботы, очереди за продуктами. По ночам работал (автор ста пятидесяти изобретений). А теперь наконец-то отоспался! Бывало, лежу, ворочаюсь всю ночь с боку на бок. Я здесь-то наконец могу лежать спокойно и поразмышлять о жизни!’
Надзиратель смотрит на отца, а отец блаженно улыбается. ‘Ах ты гад такой! Тебе хорошо было? Так будешь на коленях стоять! Сейчас урну гороха насыплю. Попробуй только сдвинуться с места – получишь дубиной по балде’. Простоял сутки на коленях. Ноги опухли, отекли, весь куда-то выдымился. А наутро опять благодарит.
Потом другая пытка – баландой. Подсунули отвратительную грязную тарелку, плевали в нее и мочились. ‘Ну как?’ Папочка: ‘Ничего! Суп, кислые щи. Советскому человеку на земле жить хорошо. С детства учили меня преодолевать трудности. Заслужил, значит’.
Три дня придирались – ни слова не смогли из него вышибить антисоветского. Но чудо в том, что не лукавил. Если бы скрывал ненависть к Марксу или месть какую замыслил – прочитали бы тотчас, и не видать моему папочке свободы. Остался чистым, не потерял коммунистической веры. Неслыханно! Потом оказалось: бутырская тюрьма и пять лет военной каторги – от Москвы до Берлина – стоили ему тяжелой язвы и болезни сердца’ (из воспоминаний о.Иоанна).
После сменяющихся чередой тюремных пыток, в состоянии полной опустошенности наступил долгожданный момент всех карательных спецопераций. Иссякли последние капли выдержки, наступил момент, когда психика перестала справляться. Полуживой Яков принял решение о самоубийстве.
Многострадальная Марина Цветаева, оставившая обжигающие в своей правде дневники, в которых больше года примеряла смерть, познала на собственном опыте: ‘самоубийство, оно не там, где его видят, и длится оно не спуск курка’…
В один из таких страшных моментов у измученного, обескровленного узника состоялся неожиданный, странный и краткий диалог со старцем Серафимом.
Серафим взял Якова за руку, посмотрел в глаза и в самую важную в судьбе человека минуту, которая случается в жизни лишь раз, сказал: ‘Ты выживешь, и у тебя будет сын. Это будет твой сын по плоти, мой по духу, и у него будет великое назначение: он будет наследником мучеников, и миссия его будет вселенского масштаба. Ты береги его’.
И на волоске от смерти истерзанная душа вняла словам, которые наверняка слышались, как музыка неба. Так прекрасно, но так недостижимо и невозможно! Так высоко до оконца в этой преисподней, не то что до неба!
Яков был потрясен этими словами и уверовал в них. Они стали его путеводной звездой, лестницей в небо.
Папа Яков – олицетворенное солнце любви
Спустя семь лет, 25 сентября 1946 года в семье Береславских родился долгожданный обещанный ребенок. Яков обожал сына, хранил и берег. Он все помнил, держал в глубине сердца, никому ничего не рассказывал, только жене. Серафим всегда жил, таинственно пребывал в нем.
Два отца хранили: один в духе, другой – по плоти. Отец ни словом не обмолвился с сыном об этом откровении, берег от воспоминаний страшных реалий тех лет, молча нес внутри себя и как мог изживал опыт тех страшных, беспощадных одиноких дней и ночей, проведенных в тюрьме. Всегда помнил и знал, что выпущен был в 1939 году только чудом и благодаря амнистии Берии.
Спустя много лет, когда отца уже не было в живых, когда люди поверили и поняли, что угрозы арестов миновали, а времена изменились, мама рассказала о.Иоанну о тайне его прихода в мир, истоках его духовного зачатия.
Отец всегда улыбался. Был бесконечно добр, совестлив; трепетно и беззаветно предан семье, бережно и с любовью относился к сыну и жене. Хранил верность самому себе, состоялся как профессионал. Не мстил, не злобствовал, не сводил счеты, никогда не предавал.
‘Папа Яков – олицетворенное солнце любви. Тогда отцов-то, после геноцида Второй Мировой и глухих сталинских расстрелов остались единицы. А у меня – отец, каких не было на земле. Бог даровал мне эту олицетворенную любовь, какую-то безумную, превосходящую родовую, далеко не родственническую.
С 14 лет в Гражданскую папа пошел в народное ополчение. В 1938-м, тридцати лет от роду, занимал очень крупный пост в министерстве, был начальником огромного транспортного треста. При этом – главный геолог министерства, инженер, один из главных строителей транспортных магистралей России, талантливый изобретатель, на счету которого больше двухсот патентов, разработчик щебеночных смесителей и экскаваторов. В 30 – заместитель начальника главка, под началом которого 200 предприятий’ (Блаж. Иоанн, ‘Мой таинственный отец’).
У маленького Вени ни одного травмирующего впечатления в детстве. Ни одного резкого слова от родителей, бескорыстная и прещедрая любовь. Только дарят и ничего не просят взамен.
Удивительный урок, длившийся 28 лет совместного бытия отца и сына, диалога в духе: жизнь возможна только в любви и доброте, а смерти нет. Но ты при жизни стань ближнему другом, окорми, прими в свое сердце человеческие судьбы, души, возьми на себя.
Жертвенная, агнчья душа Якова Михайловича, до последнего исповедовавшая светлый коммунизм… Сколько таких юных, пылких, верных, огненных было использовано и перемолото безжалостными жерновами государственной машины!
Травмированность людей, пришедших ‘оттуда’, проявлялась по-разному. Одним необходимо было выговориться, обнажить все свои болевые точки. Жить с этим грузом было невозможно, необходимо было облечь в слово, открыть страшную правду, о которой говорить было нельзя. Иные успокаивали себя рюмкой, сходили на нет. Но были таинники, принявшие на себя крест – все мое остается со мной. Мера моего креста – только моя. И я научусь с этим жить. Отец Вениамина был одним из таких. С прошлым, у которого не было права быть озвученным, тревожить и пугать обожаемых ближних. Надо было выстоять и противостоять, не сломаться, не дать на поругание свою душу и необходимо было сберечь сына.
И до конца дней своих этот человек оставался верен себе, своему служению, своей стране, своей судьбе. Боялся только одного – возвращения сталинизма, ежовщины, Берии.
Под покровом рода деспозинов
Род Береславских по отцовской линии был уникальным, высокого происхождения, о чем приходилось умалчивать, скрывать. Кость перламутровая, благородство, изящество, проницательный ум, красота внешняя и внутренняя − всего было вдосталь! И… неизреченная доброта, жертвенность, совестливость, благородная скромность. О многом уже не узнается в ветхом, обычном, рядовом, земном порядке. Разве что задаться вопросами, обратиться в вечность.
Папина мать, бабушка Бронислава осталась великой тайной. Отец Иоанн знает о ней только со слов любимого папочки. С детства слышал о красавице с великим сердцем, доброй и милосердной, польке по происхождению – что по тем временам было еще хуже, чем еврейка. Поляков преследовали и репрессировали. А еще тщательнее скрывали в семье шведскую кровь.
Бронислава была по отцовской линии из рода деспозинов, внучкой шведского аристократа. На советских просторах требовалось соблюдать осторожность, тщательно, по возможности, скрывать национальность, и уж тем более веру, а бабушке особенно еще и то, что ее отец был приором католического ордена. Долгое время ей это удавалось.
Добрейшая добрых обительная душа. У нее своих-то было шестеро детей, а взяла еще четверых, стала им матерью и опорой, не отказывая ни в хлебе, ни в любви.
‘За праздничным воскресным столом собиралось не меньше двадцати таких ‘коммунистических’ гавриков. Бесконечная, безграничная доброта в отцовском роде – от нее, Брониславы-мученицы. И свет христоверческий от нее же. А с ним – любовь к людям, странноприимство, доброта и служение несмотря ни на что. Игнорируя социальные статусы, любить человека до смерти и больше.
Бабушку расстреляли за ‘буржуазное’ смешанное польско-украинское происхождение’ (из дневников о.Иоанна).
Вглядываемся в фотографии: старые, выцветшие, черно-белые, какой чаще всего и бывает жизнь из прошлого – строгого, сдержанного, но невыразимо прекрасного, и навеки запечатлеваются лебединые верные души самых близких, родных, возлюбленных отца Иоанна.
Собеседуя с отцом Иоанном, погружаясь в бездонную глубину и доброту его глаз, можно понять, кем были для него эти люди и какой урок мужества и любви они ему преподнесли. Не ушли в никуда, не канули в вечность, а пребывают в рыцарском сердце своего потомка и разливают благодатные лучи добра на всех, кто его знает и любит.
Послевоенное благоденствие, как говорили тогда. Всеобщее ликование, абсолютная победа. Враг сокрушен. Вокруг свои, родные, любимые, выжившие, уцелевшие. Вся семья в сборе. Долгожданный сын. Добрейшие глаза бабушки Анны, ее ласковые, заботливые руки…
‘Бабушка по матери, – ‘маленький Христос’. Лик ее умиленный. Тишайшая, кроткая. Олицетворение доброты. Заботливая, нежная, любящая. Никогда не слышал, чтобы поднимала голос на меня или кого-нибудь. Чуть что не так, плачет. А мудрость у нее при трехклассном образовании такая, что учительница математики Анна Георгиевна бежит к ней за советом и чуть ли не очередь к ней выстраивается, когда бабушка на четырхконфорочной плите готовит роскошные пироги с маком, любимые нашей семьей, и здесь же чью-то боль разделяет, советом мудрым одаряет.
Бабушка во мне души не чаяла. Я носил имя ее мужа Вениамина, которого в 41-м она была вынуждена оставить парализованным умирать в квартире на Домниковской. Глубокая травма ее никогда не заживала, и бабушка как бы компенсировала недостаток заботы об умирающем муже и двух своих рано умерших от туберкулеза детях своей любовью ко мне…’ (из воспоминаний о.Иоанна).
Объявленная правительством эвакуация требовала безоговорочного подчинения. Никакие человеческие ситуации не принимались во внимание. Неподчинившихся объявляли врагами народа. Генрих Нейгауз, не последний человек в обществе, позволил себе не уехать, и его посадили. Если ты не уезжаешь, значит, ждешь прихода немцев… Многих обвиняли в пособничестве врагу. Трагедия людей, заложников государственной машины, которая, возвышаясь над человеком, ломает судьбы, лишает выбора…
Бабушка боролась до последнего, но не смогла противостоять системе. Покинула супруга, которого любила всем сердцем, попрощалась навсегда. Муж, за которым остался ухаживать зять, вскоре после ее отъезда умер. Бабушка всю жизнь чувствовала глубокую вину, казнила себя за произошедшее…
Бабушка Анна, по словам о.Иоанна, была очень верная и сострадательная, архетип сестры милосердия. Чистейшая, прозрачная душа. Общение с ней – первые уроки любви, жертвенности, служения. У нее умерли двое детей, и потеря мужа была для нее невыносимой. Не было дня, чтобы она не вспоминала их и не плакала…
‘Христоверчество их обоих, папы и бабушки Анны, проявлялось, как запредельная доброта, к которой я привык с детства как к своего рода норме. Оба они – пресуществленный свет. Никуда не уходили, и я продолжаю быть в общении с ними.
Душа ближнего пресуществляется и в дальнейшем возвращается уже под брачным венцом, в чудотворных теогамических ризах. Я увидел это наглядно, сподобившись счастливого белого солнечного детства. Ходил под дважды олицетворенным светом… нет, трижды олицетворенным: бабушка, папочка и мамочка моя Татьяна…’ (из воспоминаний о.Иоанна).
Мамочка Татьяна – долгожительница. Прожила до 105 лет, в полном уме и здравии, искренне видящая в сыне своего духовного отца. В молодости испытывала ‘очень большой трепет перед монахами, святыми. Я всегда видел перед ними трепетание. От нее я унаследовал трепет перед святынями, а от папы – горячий, иррационально-религиозный характер и веру в живого Бога’ (из воспоминаний о.Иоанна).
Детский сад: отбываешь свой срок
Удивительное, страшное, противоречивое время. Система продолжает перемалывать жертвы, требует дани. Винтики огромного механизма сызмальства должны быть включены в общую программу тотального контроля. С малолетства учатся встраиваться, растворяться в толпе, быть как все – одна из наиважнейших задач воспитания советского человека.
Коллективизм, где ни сосредоточиться, ни упокоиться. Где не имеешь права быть наедине с собой, со своими чаяниями, надеждами, планами. На виду у всех, как на семи ветрах, под недремлющим, бдящим оком воспитателя.
У растущего Венечки полное неприятие ‘общаги’, при воспоминании о которой он морщится до сих пор. Скорбь не по годам, изо дня в день устойчивое унижение, сиротство, брошенность…
День, проведенный в детском саду, казался вечностью. А родители все не шли и не шли. Чувство оставленности и страх в душе почти каждого второго малыша, пребывающего в стенах советского детского рая: а вдруг забудут забрать?!
Как будто застреваешь в некоем пространстве безвременья, где все размыто и враждебно. Время работает против тебя. Двухэтажный домик, выкрашенный в желтый цвет. Детский садик цвета сумасшедшего дома или сумасшедший дом, замаскированный под детский сад?
Человеку, особенно в детстве, дом необходим не только как крыша над головой, но и как покров, оберегающий камерность, интимность бытия, сокровенность. Дом для малыша всегда защита и крепость. Мягкий свет абажура, бабушка рядом в кресле, голоса близких, родных людей. Пусть даже папа уходит на работу и возвращается только к вечеру, но ты дома. Расставание и радостное ожидание встречи, ты под защитой стен и знакомых запахов, своих игрушек и книжек. Дом наполнен тобой, надышан любовью ближних.
Детский сад для маленького Вениамина был непростым испытанием. Он с трудом принимал дисциплинарную регулярность. Каждый день одно и то же по команде и некто чужой, отстраненно строгий демонстративно управляет твоей жизнью, регулирует твое пространство, всегда и во всем совершает выбор за тебя. Что может быть ужаснее?
Маленький Венечка роптал и всячески сопротивлялся. Бабушка, добрая, любящая, обожающая своего внука, оставалась дома, а он каждый день в восемь утра в любую погоду и любое время года шел на свое первое, непонятно зачем нужное детское страдание.
В комнате пятьдесят раскладушек из брезента, столы, стулья. Все нагромождено, неуютно, неприветно. Глазу не на чем остановиться, нечему порадоваться – отбываешь свой срок.
‘Мамочка, папочка! Заберите меня отсюда!’ – страдал про себя четырехлетний Вениамин. Не нужны дурацкие проштампованные игрушки, не нужны музыкальные распевки-речевки. Не надо ничего!
Какое счастье – в пять вечера приходит любимая, долгожданная двоюродная сестра Верочка и забирает. Все, Гулаг одного дня заканчивается… А завтра утром все по новой.
Детский сад – начало отвращения ко всей тоталитарной системе, изначальное неприятие и отторжение. Детский пытливый ум маленького Вениамина уже тогда было ни провести, ни обмануть. Не терпел фальши, неискренности, подмен, не дружил по требованию, не принимал массовые игры, испытывал дискомфорт от совковой разнарядки, одним из отвратительнейших проявлений которой была трехразовая процедура принудительной трапезы, всегда невкусной, в приказном порядке, через силу, с угрозами и назиданиями.
Мучения раз и навсегда прекратила ржавая лопата, которой дурноватый мальчик в саду ударил Венечку по лбу. Такое бывает, труженицы-няни и воспитательницы почему-то не доглядели. И звучит скороговоркой суетливая присказка: ‘слава богу, что не умер!’ Больше родители сына в детсад не водили. Слава богу, что не умер… и вечное за это спасибо!
Украина, богородичная земля
Дальше ничем не примечательная школа.
‘Музыкалка, семь впустую потраченных лет с зачетами по гаммам, экзамены (исполнял пьески раннего Листа дрожащими руками).
С детства одни сплошные травмы: предают. С другими дружат, а со мной… Одиночеством мучился до комплекса неполноценности. Не знал, кому бы душу излить. Кругом предательство, формализм. В школе заставляют собирать макулатуру, в музыкалке − выступать на концерте на фабрике стиральных порошков. Ненавидел уравниловку, обязаловку’ (из воспоминаний о.Иоанна).
Спасением было лето – долгожданный отпуск, бегство на свободу, ежегодные поездки на родину матери. Райские лета на Украине.
Ладыжин, Ялтушков… Райские солнечные дни!
‘Папа договаривается с директором завода, нас встречают на песочного цвета ‘Победе’ или на колхозной бричке – высылают в захолустный г. Батурин за 25 километров от деревни с огромными черешневыми, вишневыми садами. И вся семья: мама, бабушка, я и старший брат – спешим в деревню.
В три года – впервые виденный крестный ход. Добрейший дядя Иван и пышная жена его Екатерина. Иван любил меня донельзя. Всюду ходил со мной, брал на руки, катал на велосипеде, усаживая на раму. Я души не чаял в дяде Иване. Помню, страдал за его больные легкие. И когда в горле его случилась какая-то болезнь или рана, с ним вместе мучился.
По широченной реке Десне едем на утлом сдвоенном челне из дубовой коры. Русло сужается. Пробираешься через заросли с лилиями, водорослями, пожелтевшими листьями, рыбками.
Ялтушков – солнечная деревня с райскими плодами. Мне пять лет. Рядом маленькая речка, и любимое занятие – с рассветом бежать на мостик, перекинутый через нее, и детским сачком для ловли бабочек вытаскивать рыбок из воды.
В августе – ритуал варки варенья. Ведрами тащим ягоды через вокзалы Бахмача и Конотопа. Душные электрички, многочасовые ожидания пассажирского экспресса. К первому сентября в наших кладовых по нескольку ведер тертой смородины, липового и гречишного украинского меда, лучшего в мире’ (из воспоминаний о.Иоанна).
Во время поездок по железной дороге Вениамину нравилось любоваться бескрайними просторами лугов и полей и сельскими пейзажами. Все это было близким, родным и даже во взрослой жизни манило и привлекало, приглашало в детство.
Украина навсегда осталась в памяти, легла на сердце, запечатлелась в сознании, как яркая вышивка ручной работы. Сочная, плодоносящая, преизобильная и колосящаяся – образ, глубинно запечатленный до конца дней.
Нежный, певучий украинский язык, особенно сердечный деревенский говор, согревает изнутри теплотой парного молока с гречишным медом. Речь вкусная, сочная, пахнет хлебом, домом, настоенными травами, сеном, пылким солнцем и ласкающим бездонно синим небом. Богородичная, усыпанная подсолнухами земля, где сама Матерь Божия вот-вот покажется воочию, проявится из пакибытия.
Благодатный покой, хрустальная тишина раннего утра. Ты – дома. Память детства, никем и ничем не оскверненная, обещающая абсолютный покров и защиту, а главное – свобода, потому что Украина, обещанный долгожданный рай − обычно лето, время каникул, папиного отпуска, радость единения семьи, собравшейся вместе, без дневника на столе, школьной повинности, мира взрослых, уходящих поутру из дома…
Вундеркинд и оппозиционер
Седьмой класс школы. Вениамин – староста, председатель совета отряда, лидер класса. Лидерское начало уже стало открываться, незаурядность, неординарность давали о себе знать.
Был яркий всплеск единения с миром, потребность и желание быть услышанным. Приятие всех и вся. До этого пятый, шестой класс – скоропись и скорочтение, доведенные до совершенства.
Усвояемость стопроцентная. Записывает и пересказывает все слово в слово. Вундеркинд! – восторгались учителя. Веня переживал период радости и приятия дарований, ибо именно ‘слово в слово’ для него было превыше всего. Высший пилотаж усвоения программы. Мальчику было крайне важно ответить учителю его же словами. Что может более ярко свидетельствовать о таланте педагога? Это был действительно дар.
Но начался период рождения своего.
Восьмой класс. Учительница истории (а в старших классах истории КПСС) опытным глазом зафиксировала перемены и пригласила маму: мальчик резко переменился − невыгодно для системы и опасно для школы. ‘Я вижу в вашем мальчике оппозиционные настроения’, – конфиденциально сообщает маме, вызванной на беседу. Как возникли, откуда появились?
Вениамину четырнадцать лет. Каждодневная школьная рутина начинает тяготить пробуждающуюся творческую натуру. Школьный преподаватель языка и литературы − одновременно судья Дзержинского района. Преподает литературу, как уголовный кодекс. Но может ли стать уголовный кодекс литературой?.. Навязываются клише, штампы, шаблоны. Сухой и скудный язык преподавателя, который боится сам себя…
Школьные уроки литературы не оставили следа в юной душе. И вдруг – тяжелая болезнь. Долгое лежание в постели, одиночество, тоска. Вокруг обожаемые домашние, и это радость и облегчение, но – ни одного друга. Рядом книжный шкаф. Рука тянется к книжным полкам. Начал читать и обомлел… С этого момента началось самостоятельное сакральное образование.
‘О, как безбрежен океан человеческой мысли! Окунулся в него с подросткового возраста. Толстой, Шекспир, Платон, Плотин, Прокл, Цицерон, Гораций, латынь, Кант, Шопенгауэр, Гегель… Жадно заглатывал мысль человеческую. Искал чего-то последнего, что задело бы сердечную струну правды сокрытой о себе, о человеке’ (из дневников о.Иоанна).
С четырнадцати лет проснулась влюбленность в поэзию. Кипение, возгорание души, потребность в дружбе, братской любви, запрет на одиночество.
В отсутствии друзей будущий о.Иоанн винил совок, плодивший формализм, лицемерие и предательство. Уравниловка, обязаловка, лжеравенство, постыдное опрощение души… Страна вокруг истово исповедует культ вождя. Вениамин какой-то духовной интуицией осмысляет его как источник, корень зла. И, что удивительно, просит Бога − о котором что мог знать тогда советский мальчик? − об укреплении и возможности победить идола, обладающего в то время колоссальной гипнотической силой.
Не здесь ли начало всех усилий прорваться в иную жизнь, изведать блаженства другого бытия, но обязательно вернуться победителем?
Сердце чувствует: совок – не то, нечто чуждое, враждебное человеку. Но где заветное то? Кроме литературы – никаких отдушин. Абсолютная пустыня. И, что особенно болезненно, враждебность к коммунистической идеологии причиняет большие страдания дорогому папочке.
‘Для папы мой воинствующий антикоммунизм – жуткая незаживающая рана. Папа горячим и чистым своим сердцем верил в коммунизм. Коммунизм был для него религией. В архетипе русского народа, к которому мой отец принадлежал, заложено стремление верить во что-то живое. Не мертвый бог книжников и фарисеев, а Бог живой, как Он открывается – хотя бы в коммунистическом юродстве. Коммунизм для папы был больше, чем знание или партийная принадлежность – религией, чем-то больше его самого.
Несмотря на идеологические расхождения, на определенное недовольство папы моим нежеланием делать карьеру, на мое параноидальное избежание советской армии и его родительские страхи за мое будущее, наши отношения иначе как агапическими назвать нельзя.
Это было негасимое солнце любви. Ничто не могло запятнать его. Никакая случайная идеология, никакие конфликты. Спустя 25 лет после его кончины папочка оставался для меня таким же живым и дорогим. Мысленно я собеседовал ему. Он для меня был второго срока, из пакибытия, всегда перед очами духовными. И часто, когда посещал его могилку на Востряковском кладбище и плакал, папа приходил ко мне. Утешал, беседовал, просил’ (из воспоминаний о.Иоанна).
Детство как территория любви
Летом всех всегда ждала семья маминой сестры (тети Вениамина), человек двенадцать – тринадцать. Быть может, так запечатлелся образ общины. Первый опыт союза сородных добрых душ, объединенных родством, общим духом, совместными планами.
Украина для будущего о.Иоанна − соборность, обитель любви, мощный материнский архетип, который хранит, кормит, врачует весь род.
Лето, вся семья вместе. Брат, с которым не так много общего, уже подросток, а Венечка еще совсем мальчик. Но старший брат – умный и пытливый, а главное – родной, а это всегда кое-что. Безусловный щит.
‘Папочка – просто Отец Чистой Любви, мамочка – изумительная и бабушка – сама Божия Матерь. Я в райской семье воспитывался и жил’ – таким рисует свой семейный портрет о.Иоанн. А могло ли быть иначе?
‘Считаю себя украинцем, – говорит отец Иоанн в личной беседе, − потому что с трех лет напитан этим краем, напоен солнцем и небом доброго бесхитростного мира’. Ладыжин – благодатная обитель: речка, мост, тишина и рыбы бесконечное множество, которую можно ловить хоть руками, хоть сачком для бабочек. Детство отца Иоанна было абсолютной территорией любви. Пейзажи Украины еще больше раскрывали душу, промыслительно предуготовляли сердце.
Колыбель детства – таинственный фундамент будущей взрослой жизни. Не слащавая опека, а любовь духовного сердца, проявленная во всех ее духовных смыслах и своевременно преподнесенная как мудрый урок. Чем больше нежные руки родных касались детских раночек, врачуя их без окриков, упреков и запугивания, тем быстрее крепла душа и, навечно сохранив добрую память, быстрее возрастала и легче переносила жизненные невзгоды. Подорожник на разбитой коленке в свой час ложился на сердце оберегом из детства, хранил и уврачевывал душу будущего Иоанна Богомила во времена одиночества, оставленности, предательства и гонений.
Украина обратится одной из первых
Украина − духовное отечество отца Иоанна. В ее возрождение свято верит, о том неустанно пророчествует и молитвенно держит в сердце. Благодатная бескрайняя земля с необъятными золотыми полями, холмами, таинственной силы и мощи Карпатскими горами, вздымающимися в небо, Черным морем, убегающим за горизонт, голубыми атласными реками, могучим Днепром.
Отец Иоанн впервые обрел здесь духовное наставничество: матушку Евфросинию, почаевскую старицу, и был рукоположен на Украине от зэка-мученика митрополита Иоанна Боднарчука.
Не стоит думать, что любовь отца Иоанна к Украине – только дань доброму детству, воспоминания, дарящие благодать. Генетическая память, неизменные поездки в эти края, духовный путь, проторенный в сторону Украины… Разве можно назвать всё это случайностью?
Иоанн Богомил доподлинно знает: Украина, архетипическая земля, на которую указала сама Царица Небесная своему апостолу Андрею Первозванному, обратится одной из первых. Так открывает ему Мать Премудрость.
Почему ‘гений доброго детства’? В чем доброта и, тем более, в чем гениальность?
Одиночество, социальный затвор в виде детского сада и школы, категорическое неприятие официальной действительности, с одной стороны, – и добрейшие добрых ближние, любовь отчего дома, поддержка и взаимность, с другой.
Ликует сердце. Благодарит, любит бесконечно милых сердцу мамочку, папочку, драгоценную бабушку. Спасибо, что путеводительствовали, сберегли, сохранили. Великая благодарность, что были рядом, и что отпустили от себя, позволили жить.
Душа еще в детстве получила дар трезвого видения, умение отличать добро от зла. Это ли не гениальность, не божественная промыслительность? Не изменяя себе, с четырех лет шагать по жизни, заглядывая во все закоулки человеческой обыденности, невольно соприкоснувшись со всеми подворотнями советского бытия, услышать себя, свой внутренний голос. Понять, сохранить и преумножить. Превзойти самого себя, обстоятельства, время, эпоху. Подняться над фатальной безысходностью, рутинностью фальшивых будней и воспарить. Повести за собой. Воспеть жизнь будущего века, не игнорируя настоящее, не откладывая жизнь на потом, не заигрывая со светлым будущим, денно и нощно лепить и созидать его во имя Божией Матери для себя, своих обожаемых ближних и долгожданных дальних.
Гениальность – в чистоте рождения отца Иоанна, в особом пути, который начался от доброй вести в Бутырке папочке Якову от собрата по камере о том, что в мир приходит долгожданный великий избранник для исполнения особой миссии.
Из дневниковых воспоминаний отца Иоанна:
‘Абстрагируясь от взятого мной лично-сокровенного тона скажу: мой отец – одна из знаменательных духовных личностей России ХХ века.
Да, Премудрость его скрывала. Но теперь можно сказать: безупречно чист и совершенно свят.
В трудные годы ХХ века не заключил ни одного завета со злом. Когда все кругом предавали, не предал никого. Ради своего коммунистического Христа претерпел пытки, прошел свою Вторую Соловецкую в Бутырке. За три месяца похудел на 40 кг, поседел в 32 года… и – ни малейшего зла на систему! Стал еще добрее. В страданиях познал блаженство, которое в старческом христоверческом христианстве именуется радостью в скорбях. Отца моего, как и Серафима, можно назвать победителем Гулага. Ни заключение, ни в целом воинствующий государственный совок не сломили его. Моим святым детством я обязан чистоте моего отца.
Сам, будучи человеком последней правды, отец и мне передал в наследство самое дорогое, что может отец передать сыну – незапятнанную совесть.
Тайна его веры была в том, что в ее основе лежала светлейшая архетипическая идея Гипербореи: свобода, равенство и братство в любви Христовой.
Уверен, именно на основе реинкарнационного опыта прошлой жизни отец категорически отрицал фарисейскую религиозность. Верил в человека, видя в нем доброе божество – нет, не человекобога, а богочеловека.
Как счастлив он сегодня, видя в руках своего сына Святой Грааль – превечную святыню катаризма, Гипербореи и Атлантиды, осуществление его самых светлых чаяний о грядущей цивилизации братства, любви и света, вечной жизни и всеобщего процветания!
В радостной симфонии Моцарта ‘Юпитер’ звучит мое детство. Ничего кроме радости! Боже мой, ужели из вечности с таким же оптимистическим аллегро озираются прожитые дни?’