Мати рождающая в вечность

Гонимая странница

м. Евфросиния

Из книги «Диалог со старицей Иномирия».

Под сенью лаврских ангелов

В первые годы матушку встречали в Почаеве ласково. Тогдашний божий наместник архимандрит Иаков с лицом первоапостола благословил ей – не монахине, не послушнице даже! – построить маленькую кельюшку близ Троицкого собора. Если бы не авторитет старца, монахи восстали бы. Не было такого, чтобы на территории лавры строили домик-келью для странницы. А отец архимандрит после ночной молитвы по внушению Владычицы Небесной воздал должное Христовой дщери – Евфросинии.

Двое послушников выбрали небольшое пространство между каменным сараем и храмом и забили несколько досок, крышу наспех покрыли черепицей. А дальше строить будет Евангелие с Псалтырью, да кропить вода святая. Положила на сырую землю одеяло, присланное чадами. Из магазина принесла овощной ящик, покрыла белой скатертью, наверх – иконки да свечки. И потекла молитва. Лаврские ангелы к ночи перемещаются в ее славную кельюшку близ Троицкого собора. И сам отец архимандрит, похожий на апостола, просит у нее молитв и часто посещает, жалуясь на нерадивость монахов…

Приложится Евфросиния к останкам мощей святых в Успенском соборе, выстоит в толпе паломников поклониться Почаевской Чудотворной, побеседует со странниками. Здесь же встретится чадо – о радость!

Но сколько врагов у святого, Боже! Лаврские ‘крутые’ дрожали от ее появления. Иосифлянские пародийные монахи слетались на ее проповедь как коршуны. Ведьмы приговаривали ее к смерти. Уполномоченные искали засадить в психушку… Псалтырь хранила. Зарядит псалом 74-го калибра (походная артиллерия), и ангел стоит с огненным мечом.

У матушки была не жизнь и смерть в привычном смысле – скорее нечто между крестом и воскресением. Господь вел ее по непостижимой лестнице к вечному блаженству.

Были и срывы. Как-то сильно впала в осуждение. Недовольство отсутствием ревности у священников достигло крайней степени ожесточения. Брань усилилась. Демоны реяли над нею тучами и били, словно из гаубиц – полагала себя живой их мишенью. На невидимом поле сражения не помогала ни псалтырь, ни Киприанова молитва, излюбленная ею: не было щита!

Поехала на исповедь к о. Георгию ‘со Святым Духом’ (наивысшая похвала монаху в устах старицы), и тот открыл причину непосильного креста: осуждение ближних. Вразумилась, и с тех пор вела борьбу с помыслами, сдерживала уста. И если ее искушали сказать нечто критическое о ближнем, помолчит с минуту и – ‘Спаси его Господь’.

Репутация бунтовщицы и святоши

Гонения были в основном со стороны церковников. То туповатый архимандрит Севериан выворачивает руки и прогоняет прочь, то сбрасывает с лестницы. Матушка катится по ступенькам, потеряв сознание, а выражение лица радостное и блаженное… То мучают ее при всем честном народе, при верующих, и говорят: ‘Посмотрите, как страдает бес!’ – а Евфросиньюшка рыдает, и ей все сочувствуют. Убить искали не раз. Подсылали подкупленных. Угрожали и ходили по пятам. Молитва спасала – ничего не могли сделать. Трое каялись потом и обратились в веру.

Псалтырь хранила, как сама Матерь Божия. К скорбям привыкла. Как могла, терпела. Понимала: благодать при них бо́льшая, чем если бы вела жизнь спокойную, послушническую.

С ниспосылаемыми скорбями и умноженным крестом начали твориться чудеса. Птицы слетались слушать ее молитву, и матушка, подобно ее наставнику Амфилохию, беседовала с ними. Однажды ночью после молитвы в храме поднялась и шла по воздуху до монашеского кладбища. Демоны ревели во всех домах. Хозяйки выбегали, лили под ноги помои. Хватались за косу. В три ночи вдруг начинают косить, рубить дрова. Сколько раз еще переносилась по воздухам! Ангел вел ее, и благополучно миновала поле искушений.

Часами повествовала о чудесах. Как натравил на нее цепную собаку сторож при храме – и не тронула. Как по воздухам переносилась к родственникам, что усовещали ее. ‘Не хотите принимать какая есть? Не веруете во Господа? Познайте гнев его!’ – и вернулась.

Замолившаяся

У Евфросинии сложилась стойкая репутация бунтовщицы и святоши. ‘Замолившаяся, еретичка, фарисейка’. Монастыри связаны между собой, игуменьи переписываются, делятся рассказами о странниках, путешествующих от одной обители в другую. Нигде не положено молиться по ночам, никто не желает принимать ее огненного бескомпромиссного нрава, близости ко Христу и Божией Матери. Особый избраннический дух, пребывающий на Евфросинии, отталкивает мертвородных.

Обычным монашкам непонятно, как можно день и ночь, ликуя, как при Воскресении Христовом, служить Живому Богу. Везде ее принуждают ко мнимому послушанию, тяжелым работам по бытовому устройству. Вдохновение и пламенность ее веры раздражают, настораживают, заставляют подозревать неладное.

Пророки для обывателей церковных существуют только на иконах и в книгах. Придет живой – анафема. Какое жуткое заанафематствованное пространство! Как неодносложна церковная среда! На одном пятачке Почаевской лавры – и восемь колдунов, и мощи, и юродивые. Здесь ‘всадить’ могут так, что упадешь замертво. А может, и исцелишься…

Евфросиньюшка – как живая кадильница. Без нее лавра мертва как заброшенная пустынь. С нею сияют и просфорки, и мощи, и старушки. Жизнь цветет, как в райском саду. Священники кажутся иными. Службы – вечными. Что так? Евфросиния рядом!!

А теперь – в Царствии. Здесь, на земле, из подземной котельной бросали на нее горячими углями. Лаяли псы с огненными языками, слышались крики терзаемых жертв. Зато никто не мог погасить молитвенной лампадки в сердце. Как зажглась, так и горела тридцать лет днем и ночью.

Побывала в Троице-Сергиевой лавре. Чужая – никто не услышал, кроме преподобного Сергия: послал великую благодать у раки. Куда двинуться, где провести ночь? Паспорта нет. В храм! Пришла к шести утра. Калитка на запоре. Расстелила старую скатерть и прямо на траве поклоны…

Под снегами омофорными

Так и странствовала годами – без дома, без ночлега, без гроша в кармане, без пищи, без ближних – одна-одинешенька, со Христом и Приснодевой. Оглянется кругом – никого, а вдали храм. Подойдет: церковь Иоанна Крестителя, недействующая, обшарпанная. Заберется в подвал, лишь бы вычитать вечерние молитовки и положить поклоны Ангелу-хранителю: ‘Ангел святой, разбуди меня ночью на молитву!’ – и прикорнет сидя. А рядом – грязная лестница, лопата, колесо от подводы, лужи на полу…

Шаги. Боже мой, и здесь нет покоя? Промокшая, на цементном полу, и тут достают! Кто-то пришел, окликнул и прогнал ее. Неподалеку – школа. Перелезла полуметровый забор и забралась в сарай с углем. Тут новая беда – ни свечку, ни лампадку зажечь нет возможности: сгорит амбар. Во тьме обрисовался деревянный щит. Вытащила из сумки иконки, псалтырь – и на поклоны. И стало тепло и благодатно в сердце: помолилась и утешилась.

В два ночи пошла в монастырский храм, босая, с песнопением. По дороге запуталась и заблудилась. Залезла в колючий кустарник, там помолилась и уснула… И так чуть ли не каждый день.

Февраль. Снегу намело по пояс. Зима холодная. Минус двадцать пять. Евфросиньюшка по-прежнему одна с запаленным огнем Святого Духа, с пламенной псалтырью. Свеча в сердце не затухает – ее теплотою и согревается.

В который раз ее заживо похоронили. Кто-то стучится: ‘Эй, ты жива? Открой!’ Приходили с ржавыми лопатами, разгребали снег. Под тремя одеялами, под тремя снегами омофорными, под тремя крылами стоит на коленях с простертыми руками и беседует с ангелами. Стучали, пока не сломали дверь в ее ‘собачью конуру’ (подобает ли псу Божию, рабе Христовой, нечто большее?)…

Сфера псалтырных чудотворений

Смеркается, а до сих пор псалтырь не читана…’ Побежала в лес. В сумерках светит луна, снег по колено. Сидит на стульчике, читает блаженно. И опять страхование: стук топора. Кто-то рубит дрова? Кому это в голову придет на таком морозе дрова рубить! Ужас сковал шею, не в силах голову поднять… Да и время поджимает – скоро вечерня, а она псалтырь не дочитала, совесть мучит.

Постучал этот неведомый и исчез. Евфросиньюшка дочитала псалтырь – и глазам своим не поверила: пред нею возникает двухметровый крест! Кто это вырубил его? Да так искусно… Возрадовалась, воздела взор на небо, помолилась и пошла в храм. По дороге думала все о Христе: ‘Христос распят – поныне, по сей день! Весь мир – кресты сплошные, кладбище вселенское. В каждом распят Христос. Сколько скорби кругом, сколько слез…

Тяжела молитва в миру. Избивают демоны, бьет родовой поток. А для Евфросинии нет большей радости, чем славить Божию Матерь, произнося Ее имя вслух непрестанно! С каким восторгом говорит о псалтыри! Души тех, кого поминает, ограждаются и восхищаются.

Как-то облюбовала уголок кладбищенский и молится. Вдруг хлынул дождь. Что Евфросиньюшка? – Закричала к Царице Небесной: ‘Закрой небо! Мне нужно молиться! Книжки станут мокрые, как по ним читать?’ Ливень прекратился. До трех утра молилась, потом прикорнула под кустиком…

И так восемь лет подряд. Ночует то в саду монашеском, то в диком лесу, то на стадионе, то на кладбище – и ни разу не намокла. Начнется дождь – вскрикнет к Пречистой, и небо закроется по ее молитве. Но кресты у святого умножаются день ото дня по мере умножения дарованной благодати…

Не собьют меня с молитвы

Реакция на Евфросинию в монастыре была духовной, едва ли не гротескно-фантастической. Тайная молитва матушки приводила в действие невидимый мир, и вокруг начинало твориться нечто невообразимое: гремела посуда, ходуном ходили бессонные тени, выползали невесть откуда упыри, и печная кочерга вонзалась в землю.

Кончила читать псалтырь и прикорнула сидя прямо на полу, подложив старое рваное одеяльце. Выбегают двенадцать монашек с лопатами и начинают перекидывать уголь с места на место. Такое не приснится и в кошмарном сне. Работа совершенно бессмысленная: в 12 ночи бросать уголь, причем не в печь, а с места на место, поднимая адскую пыль, кашляя и задыхаясь! Евфросиньюшка держится крепко: ‘Не собьют меня с молитвы!’ – и стоит как в огненном столпе. Но когда одна, совсем обезумевшая, подскочила к ней и, держа на лопате раскаленные угли, бросила чуть ли не в лицо (хорошо, отвернулась в последний момент!), старица сдалась. Видно, мера исполнилась. Взяла походную сумку и глубокой ночью покинула стены обители.

Неподалеку парк. Свежо, тепло, легко. Над скамейкою светят два тусклых фонаря. Зажгла прихваченную с собой свечку, пламя прикрыла рукой, чтобы ветер не задул, и – закончить обязательную молитву, иначе совесть заснуть не даст.

Сон короткий, легкий под кустом. Утром бежит в храм. А монашки одна за другой просят у нее прощения. Каждая ищет подарить кто просфору, кто книжицу, кто платочек… Великодушная матушка ни на кого не держит зла, всем прощает, а у самой – слезы на глазах.

Сколько таких монастырей объездила! Не менее пяти. Странница земная, сирота гонимая, свободу в Духе ценила превыше всего.

Проповедь в Кременце

Кременец. Зной +40. Железные крыши двухэтажных глиняных мазанок накалены как сковородки. Матушка проповедует на автовокзале. Кругом – враги в прямом смысле. Начальник автостанции разве что бомбардировщик не вызвал на ненавистную ему старушенцию. Его коробит от одного только:

Люди! Вспомните о Господе! Как вы живете?! Чем занимаетесь?!

Аудитория – бабулька с двумя кошелками в ожидании автобуса, две цыганки и трое цыганят – рыдает в три ручья. К цыганам у Евфросиньюшки особое отношение. С ее точки зрения, божее племя. Переживают Христа, как она – живым, гонимым странником. Перестают бессмысленно слоняться по вокзалу, воровато шарить глазами и лукавить с пассажирами. Проповедница затрагивает в них глубинные струны. Билли Грэм по сравнению с ней – американская маска ку-клукс-клана.

– Последние времена! Держитесь крепко веры Христовой и не отступайте, как бы ни было тяжело. Святые скоро сойдут с неба.

Ей был дан жезл Моисеев открывать небо на Кременчугском вокзале, в кременецкой хатке, на паперти Успенского собора, в милиции, куда ее взяли как беспаспортницу (нашли предлог). Не принято православным возвещать истину вне храма, да еще в силу пророка Иезекииля, да еще пересказывать откровение Бога Отца, да еще грозить наказаниями грешникам и призывать к святости. Кто отсылает к идеалам коммунным, кто – к мерилам батюшкиных храмов. А от нее одно мерило – крест!

И здесь же истово знаменуется, расстелет худенькое одеяльце и хлещет поклончики. Хотели б подойти и раздавить как насекомое – приблизится не могут. Пять фашистских дивизий, помноженных на армию маршала Жукова, не раздавили бы ее – такова сила Доброго Отца и его десницы. Шатер Бога Вышнего.

Сколько окон распахнулось! Сколько небесных миров ей было открыто! ‘Если бы вы знали, что мне открыто! Если бы следовали, чему учу. Если бы делали, как я говорю…

Пасха в тюрьме

Великий пост. Меню кременецкой тюрьмы – рыба на свином жире. Забьется в угол камеры – на хлебе и воде. Тюремное начальство забеспокоилось:

С голоду умрешь.

Ничего не будет мне. Идите.

Ты хотя бы сахару взяла.

Истощенная от голода, в зловонии и грязи – блаженствовала. А за оконной решеткой – весна. И за шестидесятисантиметровой каменной тюремной стеной – пение птиц.

Настала Пасха. По-прежнему на хлебе и воде. Начальнику неймется. Пригляделся к ней, зауважал, видя ее положительное воздействие на заключенных.

Как вам? – вежливо.

Плохо. Разговеться нечем. Ни пасхи, ни освященных яиц.

Начальник едва не онемел от потрясения. О чем размышляет в тюрьме неказистая с виду старушка? О святой воде и пасхальном яйце! Из какого мира пришла она? Конспиративно вызвал в кабинет:

Не выходите вы у меня из головы. Сейчас ко мне поедем. Жена в доме запасла пасху и яйца. Забирайте с собой книжки и иконы.

А они как? Что скажут?

Скажу: кладут в больницу.

Евфросиньина пустынь

Как-то открыла псалтырь в пещерном храме преподобного Иова, и гулко заговорили тверди. Молящиеся испугались: думали, землетрясение. Выбежали вон. Напряжение снялось, и мощи Иова заблагоухали.

Чем ближе ангельский мир, тем дальше человеческий. Почаев превращался в знойную пустыню. По ту сторону в тартарары летели кликуши, ведьмы, рыжие пономари, юродивые, держиморды, вышибалы, старосты, уполномоченные, стукачи, серебряные чаши, зычные голоса… В ночной молитве вкушала мирро. И чем жертвенней – тем более одиноко. И чем милосердней – тем ожесточенней ближние.

Ходячие мощи, сила Вышнего; водимая всегда, видящая, с заплаканными херувимскими очами, непобедимая – хотя и теснимая сатаной как никто и избиваемая им насмерть.

Кто на поезде, кто на самолете, а кто и прямо на помеле спешил к ночному акафисту в Троицком соборе, а потом на теплое одеяло близ матушки Евфросинии опускался, чтобы старица победила злого духа псалтырью и помогла несчастной жертве, мающейся во вселенной.

Враг не имел для нее никакой силы. Ни на минуту никогда не сомневалась, что лишен власти. Побеждала единственно крепостью ‘Кто яко Бог?’.

Дьявол был ее врагом и побеждала его тем, что отрицала вообще. Заключала мужество Ильи и Эноха, самых непобедимых армий мира. Если во время боя отрубят голову – встань и с отрубленной головой иди на врага. Как Меркурий в историческом сказании: убив татарского хана, вернулся к своим с отрубленной головой, неся ее в руках.

Блаженная беспаспортница

Фамилия у нее Никифорова и отчество – Никифоровна. Отец, зэк соловецкий, канул где-то в болотах Гулага, в числе расстрельных зэков в 39-м… Обожала матушка своего отца, и по его благословению стала беспаспортницей.

До 50-ти, пока мытарилась из одной больницы в другую, страдая, по ее словам, всеми возможными болезнями, ходила с паспортом. А в 50 лет, придя в Почаевскую лавру, паспорт выбросила.

Представьте, какая шла охота на беспаспортников со стороны уполномоченных! ‘Антисоциальное явление’. Не поймешь, чего ждать от него. Следов не найти.

На земле адреса у нее не было. Евфросинии Никифоровой, в Почаев, до востребования. Попадет на стол к уполномоченному по делам религии… Беспаспортница – заведомая бездомница, без прописки, без семьи, без работы, без пенсии. Иначе, полное выпадение из порядка мира. Без личности, без прав. Не может ни письмо по почте получить, ни деньги. Без документов в бюрократическом современном государстве – никто. С тобой можно сделать что угодно: упрятать в околоток, изнасиловать, убить, уничтожить – никто не ответит. Никаких о тебе данных. Абсолютное безмолвие. Нет человека…

И великолепно! Какой замечательный способ отречься от трехмерной реальности, запечатленной в паспортных данных с потенциальной печатью 666! Как это особенно важно сегодня, когда делают электронные паспорта и проставляют печати!

Беспаспортницами были и другие старицы. Помимо Евфросиньюшки, я встречал и таких, как почаевская матушка Ева, схимонахиня Анна… Христы и богородицы богомильские с XVI века ходили без документов. Был беспаспортником последний великий русский старец – Николай Гурьянов. (Многих чад своих посылал он к отцу Иоанну, когда к нему обращались, и говорил: ‘Отец Иоанн – единственный, кто на земле сегодня знает путь’. И приходили к нам многие от него).

Катакомбная церковь, с которой я тогда столкнулся – негласная беспаспортница. ИПЦ состояла исключительно из беспаспортников, блаженных. На них пребывала благодать, которой на паспортниках не было – особая благодать выданного им небесного документа, по которому могли пройти в Царствие Всевышнего нашего…

Впрочем, что говорить о катакомбниках! Сама Матерь Божия была беспаспортницей на Соловьиной горе. Не было у Нее ни документов, ни прописки. Полностью не от мира сего. А каковы преимущества? Лукавый не мог достать.

Говорю так много о беспаспортности, поскольку грядут времена возможного чипирования. Важно заранее отказаться от менталитета подконтрольной овечки и существа технократически зависимого, с которым можно сделать что угодно.

Блаженства гонимых и юродивых

Людям мира страстнаoя жизнь кажется отталкивающей, непонятной. Так же отталкивает их и крест. Между тем, жизнь такая – самая блаженная и прекрасная. Спросите гонимую беспаспортницу, ‘замолившуюся сектантку’ святую Евфросинию: поменяла бы свой удел на архиерея РПЦ или члена ЦК КПСС? Даже отвечать бы не стала.

Ценность ее жития – в блаженстве, заключающемся между строк, сквозящем за каждым словом. Зачем, собственно, ей было получать ломом по голове или терпеть, чтобы выливали на нее помои, били кулаками в живот, травили собаками, угрожали в каталажке? Затем, что велики были блаженства, окупающие эти скорби!

Евфросиньюшка жила по заповедям Христа. ‘Блаженны нищие духом’ – нищенствовала. ‘Блаженны плачущие’ – плакала. ‘Блаженны чистые сердцем’ – была чиста и невинна, простофилюшка. На вопрос послушницы Марии, как спастись от блуда, пожимала плечами: ‘Блуд? Не понимаю, что ты имеешь в виду’. Искренне недоумевала, такова была высота ее девства. ‘Блаженны миротворцы’ – всегда смирялась, ни на кого не восставала.

Но выше всех блаженств, возможных и при фарисейском усредненном благочестии, ставила блаженство гонимых. И еще выше – блаженство юродивых, тех, кому открыт духовный мир и его несовместимость с падшим сим.

Венец за крест

Страшной тайной была пронзена святая старица: мир весь лежит во зле. Тысячи демонов ходят с верующими, и тысячи тысяч – с остальными!

Господь, открыв ей эту великую тайну от Соловецкой Второй Голгофы, дал ей и укрепление на крест, который понести могла она одна. И не для того, чтобы осуждала или гордилась. Евфросиния не видела грехов. Ей были открыты такие духовные феномены, как степень познания зла и глубина заключенного завета с дьяволом, тяжесть греховной чаши и способы ее вымаливания.

Не было ни одного подвижника в православии, по крайней мере последних веков, который бы с подобным старческим трезвением учил и видел ближнего!

Плоды от ее старческого видения всегда были налицо. Измученная от окружающих демонизированных калек, полуспятивших священников, профессоров, артистов, Евфросиния творила одно за другим чудеса. Ее молитва была чудотворной. Любимейшая фраза при встрече после длительной разлуки с чадом: ‘Ну как, чувствовал мою молитву? Помогла?’ Знала ее действие. Как духовный врач видела самый характер протекания болезни, прозревала злых духов, одержащих человека. Могла на глаз определить греховную чашу и имела власть силой псалтырной молитвы и данных ей ключей исцелить.

Ее житие либо наводит страх и ужас, либо потрясает последней правдой о том, сколько зла в мире. Как весь человек в своей падшести настроен против молитвы и святости. Как весь он в своем оскверненном существе гонит Святого Духа и бежит, словно зверь, в западню сатанину. Как весь состоит из сплошной скверны и яда, не подозревая о том… По грехам человека страдает и животный мир. Демоны входят в собак и кошек, и те ‘работают’, ‘сажают’, ‘убивают’, усыпляют… Такие страшные тайны были открыты Евфросинии.

Ее молитвенная и аскетическая ревность не имела ничего общего с иосифлянской жесткостью или традиционными уставами типа ниловского или студийского. Матушка была блаженной и призывала, подобно Христу, войти в блаженство поста, блаженство ночного бдения, блаженство поклонов, блаженство псалтыри, блаженство омовения на святых источниках. Вся окровавленная, с головы до ног в ранах Христовых, Евфросиния всегда сияла неземной радостью.

Возлюбил Евфросиньюшку Господь. И чем ближе к ней, тем больше дает скорбей, чтобы умножить благодать и приблизить к Его кресту. То из дома прогонят ее, то побьют, то бесы над ней измываются и последние силы отнимают. Лежит, изрешеченная ими. Кровь струйкой течет из носа, а глаза светятся. Чем больше страдает и милостью Божией воскресает из мертвых, тем сильнее вера. И новая, воскрешенная, аллилуйная радость наполняет ее изнутри – и лучится нездешним светом, и окормляет окружающих.

На земле определен всепобедительный крест как орудие искупления. И подано блаженство тем, кто посвящен в его таинственнейшую науку. ‘Простофилюшка’, бывшая учительница с общепедагогическим образованием, была посвящена в высшую тайну креста. И тягала за собою древко, превосходящее ее величиною. И падала, и шла. И руки в кровь о тернии стирала. Зато иною жизнью жила. Из пакибытия восставала. А ‘собачья’ ее конура сияла лучами славы Божией!

Какой крест несла – никому не было открыто. Понять мог только посвященный равной ей степени. Нет, не мерою дает Господь Духа! – только и хотелось восклицать о ней.

Посвящена в великие тайны невидимого мира, со старческим помазанием. Всю работу дьявольскую обличала. Показывала, как лукавый действует в том и другом. Обладала властью и силой Святого Духа запретить демону (исцеляла от смертельных болезней) – и еще большей властью благословлять на подвижничество и стяжание Святого Духа. И стяжали, если слушали ее.

Никого к кресту не принуждала. Никому судом Божиим не угрожала. Никого на поклоны насильственно не ставила. Но через одно то, что несла крест, рыдала в ночи, вымаливала, разделяла – помогала стяжать венцы и в свет облекала.

Тайна христианская в том, что любовь вожделенная изливается через крест. Есть особый мир креста. Христиане должны войти в это измерение, сферу креста, где крест кажется блаженным.

Что такое тайна креста? Применительно к Евфросиньюшке – огонь купины. Матушка дорогая, посвяти нас в тайную сферу креста, в сладость животворящего креста!

Есть ли творчество выше, чем благовестие, чем молитва о ближних, чем гефсиманские кровавые слезы Христовы? Наисовершеннейшее творчество креста – мир святой Евфросинии. Вот сила, которой будет объята интеллигенция и побеждена агни-йога Рерихов! Вот столп, в который войдут писатели, композиторы, скульпторы и скажут: ‘Истинный творец Святого Духа – Евфросиния!

Под щитом ангельским

Нежная, терпеливая, умная мать, старица рассчитывала каждому крест. Подвижникам второй ступени открывала невидимый мир. Просила творить Киприанову молитву. Начальные довольствовались, говоря по-церковному, ‘освятительной’ благодатью: беседа, трапеза, сто пятьдесят поклонов, наставления… Подвижнику ставится цель – стяжать Духа Святого. Чада посвящаются в крест, приводятся к Голгофе, вступают в брань с духами злобы, совершают аскетические подвиги.

Многие пытались подвизаться с ней, но подолгу никто не мог. Непрестанные вызовы в милицию, скитания, ночные поклоны, короткий сон, строжайший пост и непрерывная молитва… Матушка уже отчаялась кого-либо взять надолго себе в окружение. Но блаженство не покидало тех, кто связал свою судьбу с ней, кто хотя бы провел с ней несколько часов и получил ее печати. Живая трапеза брачная!

Ничто мирское, греховное ее не касалось. Не видела в упор. А если и замечала – в глубокой скорби, тотчас вымаливала и приносила жертву.

Мир для нее существовал ровно настолько, насколько способен был слышать о кресте. Чем прозорливее око духовное – тем слепее к мирскому. Евфросиния, больше полвека проведшая в миру, будто бы и слышать не слышала о происходящем вокруг нее. Напротив, где ни окажется – среда преображается, и от каждого псалма – золотые россыпи света!

Я обращался к ней как к таиннице. Увидел дароносицу и стал воспринимать мир ее очами. Во дворце царицы Савской не было бы так спокойно, как в ее княжеских кущах, что в 150 метрах от почаевской каменной громадины с лубочными куполами, старческими мощами и монашескими страстями. Во дворце царя Соломона не было бы так упокоенно, как в ее ‘пятикратно увеличенной собачьей конуре’, как назвал я грязный сарайчик в огороде содомской скаженной бабки, что жила со своим сыном-алкашом. Лучшего не достойна та, которой открыты двери дворцов небесных… Предлагали шестикомнатные двухэтажные дома – отказывалась: ‘Не отнимайте у меня благодать’.

Дух, что ли, сородный? Каждая вибрация ее – родная. Простираюсь у ног ее. Беру восковитую, постно-мощевую, совершеннейшей лепки Божией ручку, прижимаю к сердцу и слушаю ее светлые православные байки о нескончаемых чудесах Божиих, творящихся с подвижниками.

В те времена брежневских гонений излюбленный прием подвижников – рассказывать, как действует Господь и при стальных красных рефаимах. Подтверждать, что ничего не могут поделать с Богом, что расступаются стены, горят их конторы, что святой скажет только слово – и у тех головы долой. И униженно приползают по ночам на коленях и просят о помощи те, что днем высокомерно надругались.

Каким образом пребывала при Почаевской обители? Как ее не забили палками, трижды проклятую и прогнанную, десятки раз избитую, с трижды раскроенным черепом, с синяками по всему телу? Умирала и воскресала едва ли не каждый день. Как только ангелы держали ее на земле?

На почту пришла – замкиo, в автобусах – замкиo, в домах, сараях… Спихнули на пол, свечи не продают, водичку от Стопочки не дают, батюшки бегут и хватают за голову, бьют в живот. Бабки тыкают пальцами в спину – лежит полупарализованная…

Какой-то живой ад. Как можно жить подобным образом? Крестный путь и Голгофа, повторяющиеся едва ли не каждую неделю… Таковы скорбные таинства – не как молитва розария и не крестный ход с несением хоругвей и повторением заученных древних песнопений – живой крестный путь.

Крепость ее была великая, сила необоримая. И хотя большую брань терпела от демонов, но щит над ней стоял ангельский. При смерти была десятки раз. Бежит, бывало, приложиться к чудотворной иконе, которую по случаю празднества спустили с алтарного иконостаса, а чувствует, сзади кто-то проводит по талии двумя руками и бьет, как током. Отошла два метра – и упала: снова при смерти. К счастью, при ней ее духовная мать Евдокия. Подняла Евфросиньюшку, уложила в стороне и стала горячо молиться. Евфросиния ожила молитвою духовницы своей.

Ноги одеревенели. К причастию подводят за руку – оживает. Боль в животе стихла, а после купания на Святой горке зажили и синяки. Келейница: ‘Матушка сияет, как икона!’ Вся – живое чудодействие. Многие диву даются: или слеплена из иного состава? Истерзанная плоть. Умереть может от щелчка в лоб, а удары терпит невозможные. Другой бы десятой доли не перенес.

Посты схожей тематики

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

   
1000

Нажимая кнопку "Отправить комментарий", я подтверждаю, что ознакомлен и согласен с политикой конфиденциальности этого сайта