Когда Бог слышит – никто тебя не слышит
Один. Один на один с Богом, Который есть и когда Его нет. Это схима. Один и вечность. И щит гробовой от этого самопожирательного, взаимоистребительного мира.
Когда Бог слышит – никто тебя не слышит. Первый пример тому – Сын Божий в Евангелии. Евангелие все на паузах, шипах, крестных воплях в пустыне. По сути, 33 года в сфере адамической пустыни.
Или я с любимым моим св.Серафимом (Поздеевым) проживаю Соловки? Им было так? Бетонная тюрьма. Одиночество. Боже, почему так одиноко?
Монашество в миру возможно при условии огненной ревности.
а) мир побеждать
б) мира не замечать
в) миру благовествовать.
Если не а), б) и в), затянет и Духа Святого лишит.
Без молитвенного щита нечего делать монаху в миру – съедят. Убивают из-за слабости щита молитвенного.
Я знал Евхаристического Христа, в откровении, метаноического от св.Евфросинии. Теперь Христос пустыни – Иоанна Креста. Ночь духа не отступает… несмотря на светлые гимнические озарения.
Левой отбиваться от паразитов в церкви, правой путеводить.
Господи, не оставляй. Кто я без Тебя?
Блез Паскаль показался скучным. А когда-то трогал. Дневник технократа от религии.
Бог, должно быть, любит, когда мне больно – остро в Нем нуждаюсь… Когда ничего не могу, ни писать, ни исцелять, ни молиться, ни поститься – так я Ему дороже. Так? Благослови.
Днем Серафим Поздеев говорил. На Синайской горе Божия Матерь Скорбящая. Молиться удается в сфере Духа. Недолго. Псалтырь.
Господи, уже не могу жить ближними только. Ты не оставляй. Кто я без Тебя? Ты знаешь. Стыдно. Больно. Крик в вечность. Услышьте!!!
Господи, Ты не скорби. Не оставляй меня. Блаженство слышать Твой голос. Другого не надо. Из-за этого боль ‘в пространство’[1]. Слух терзается.
Я пишу дневник потому, что это моя молитва Богу!
Ничего не помню! Иерусалим, Тверь. Хельсинки. Михайловское…
Тайна креста
Тайна тетраграмматона:
Я есть [Который]
и когда Меня нет
есть
Т.е. тайна креста: Его всегда присутствия в аду (внутреннем!!!). I есть – благодать, день, солнце, II есть – ночь, луна. Солнце во дни и луна ночью (пс.135).
Священник Волконский ошибается: догмат не правило, а обряд – не ‘сказочная’ обязательность. К стяжанию Духа Святого имеет отношение не буква (институциональный догмат и обряд), а тайны и печати. Как их получить? Бог весть. А циркулярная церковность (уставы, правила) – ‘Бог несть’… Тайны.
Нельзя видеть веру институциональными очами. Лучше ослепнуть и кричать. Слепому – прозреть! Взыскание выше догматов и плач о Господе – обрядов. Плач и без обряда просвещает, а обряд без сердечного участия – смертоносные буквы.
Бог есть. Авва. Четверобуквие выше всего, что может ум человеческий. И вера питается от тайн Божиих, Духом открываемых, а не от папских печатей.
Тяжело без тебя, матушка моя. Помогай. Пост, псалтырь, поклоны раздал щедро, а сам остался ни с чем. Сети. Ослабли силы. Слишком вовлеченность в церковное целое ослабляет личную волю? И здесь мера? Но крест не знает (превосходит) меры. Как быть? Срываться? Падать?
Подниматься. Идти дальше.
Кругом благоухание мощевое: плащаница, мироточащий крест. При чтении псалтыри небесный запах усиливается. Кругом чудотворение. В метре надо мной на деревянной перекладине серафимова ‘Скоропослушница’, икона, взирая на которую святой владыка Серафим, архиепископ Соловецкий, плакал ночами в ссыльном Бузулуке. Справа от иконы его портрет. Фредерик Шуберт[2] в дни своего пребывания в России советовал молиться на портрет именно, а не на икону. На нем живой Серафим.
Но ничто не работает. Чем больше святых, тем кошмарнее мгла преисподней.
Крест, крест судит нас, отнимая последовательно то, чему не найдется места на небесах: харизмы, иллюзии, преимущества. Все то, чего нет перед судом имени Божия. Если расшифровать ключом тетраграмматона слово крест, выйдет ‘Христос есть’.
Крест есть, и ничего, кроме креста. Крест – высшая реальность, превосходящая прочее. Страстно́е бытие прекрасней невинного младенчества. Ласковое радостное дитя резвилось на лесной полянке с мятой, колокольчиками и ароматами. Но пришел час, когда и Анна-Екатерина Эммерих[3] возлегла прикованной к постели. Видения не прекращались, но свидетельствовала о них уже полупарализованная нищенка на постели со смятыми простынями. А Брентано, знаменитый в Германии поэт, оставив полированные полы и блестящую библиотеку городской квартиры, упокаивался у ее ног, записывая и расшифровывая невнятные звуки.
Преисподний опыт имеет одно преимущество: слова его выразить не могут. Да и нет никакого желания говорить на языке Федора Михайловича и газеты ‘Культура’. Эпилептические муки Достоевского сменялись часами пророческого просветления ума. Подлинно преисподний опыт исключает их. Забрезжит ли свет в темнице? Да. Но душа уйдет в иное блаженство. И пренебрежет запечатлять субботний покой креста на языке дневниковых записей. Даже авторы апокрифических писаний не вели дневников, не говоря о Христе и апостоле Иоанне. Лучшее в христианстве не дошло до нас. Лучшие души уходят бесследно из этого канцерогенного резервуара, именуемого бедной нашей землей, из сего концентрационного лагеря для перемещенных лиц с его аэропортами где-нибудь на границе Испании с мировым океаном. В полуметре от пропасти пересадка на другой самолет.
Не пришелся ко двору пророк. Горькая притча. Подвергла Россия бойкоту светильника. Ну и сиди во мраке! Отвратительно-смрадные неоновые рекламные щиты не спасут тебя от безумия надвигающейся катастрофы.
Сколько еще будут рыскать в полуночной московской тьме шестисотые мерседесы, эти безмолвные металлические звери современной апокалиптической пустыни? Съеден человек телевидением, развратом, нарко, одиночеством, мамоной. Ползает на животе, питаясь прахом. И магазины “Все для тела” оборачиваются какими-нибудь тридцатью таблетками сьюсаидального димедрола. Принял снотворное и упокоился навеки при переходе в лучший мир.
Я имел столько сказать вам, дети мои. Скажет крест деревянный, кричащий, лежащий на моем сердце. Как и положено в пустыне, перед глазами – ни Евангелия, ни пра’вильника, ни иного книжного светильника. Псалтырь плывет, точно написанная китайскими иероглифами. На третьем поклоне падаешь замертво на пол, устланный старыми одеялами, и на тебя опрокидываются все иконостасы бездействующих храмов, погребая под своей неуместной и отвергнутой миром благодатью.
Если бы душа могла входить в псалтырь! Как после этого: был на волоске от падения, но Господь принял меня – ‘отриновен превратихся пасти, и Господь прият мя’ (Пс.117:13). Если бы иметь Евфросиньину крепость, уста Ефрема Сирина, слезы Симеона Нового Богослова… О, если бы! Но Гефсимании удел – страдать за грешников. В вавилонском плену повисли лиры на ветках деревьев. Не просите петь больше. Не до песен бывшим гуслистам (Пс.136).
Грядут перемены к лучшему, и Россия украсится мирными цветами, верю. И глас Господень будет звучать над этим преображенным городским морем с колышущимися кустами. Молодежь будет валом валить к святым, сходящим из Царствия. Одна Евфросиньюшка запечатает все врата люциферовы, спровоцированные храмовыми тарантулами. Церковная инквизиция уйдет на адское дно, не покаявшись, словно и не было ее. И слава Богу. Свет воссияет. Легко станет дышать, пророчествовать, исповедовать веру, радоваться о Господе.
Преисподняя смиряет. Хорошо. После преисподней теплота и мир.
Никто не звонит вот уже 20 суток. Телефон звонит бесперебойно. Гости, совопросники. Гефсимания[4] гудит и вот-вот либо провалится под землю, либо поднимется к небесам. На ржавой, прогорклой земле и ей не находится места, как не нашлось его полчищам красного дракона после проигранной битвы на небесах (Откр.12).
‘Горе вам, живущим на земле’ – звучало в моем воспаленном мозгу с двух до четырех ночи. И видел, как к десяткам подъездов приплывала скорая ’03’, ульяновские автобусы цвета хаки. Оттуда поспешно выбегали доктора и санитары и суетились о ком-то, безмолвно кричащем во вселенной, как если бы могли ему помочь обезболивающим или просто ласковым словом.
Я б еще подарил тебе несколько минут телефонного разговора, если бы не съела меня апокалиптическая тоска и не началась боль сердца.
Время поклонов прошло. Не хватает на них подвижнической воли. Или сработала анафема обрядоверов-буквоедов? Душа от них бежит, оцепеневшая от яда. Свиток, проглоченный пророком Иоанном (Откp.10:10), был горьким во чреве и сладким, как мед, на устах.
Боже, как хорошо, что уже 8 утра и в комнате полумрак. Как уютно, как тепло под одеялом с телефонной трубкой у правого уха, с ласковым сердцем собеседника вдали. ‘Доброе утро. Живой еще. Давно проснулся? Не знаю. Год назад. Год назад! А? Да!‘
Затравленная душа покой ценит, как ничто. Я в преисподней, в городской прогорклой преисподней. Скорби погасили человеческие долги. Искупили они мои грехи и помогли кому-то безрассудному и немощному.
Боль сосредотачивает, уводит из порядка мира, акцентирует на чем должно и окружает защитною стеной. Когда-нибудь экзистенциальный философ третьего тысячелетия напишет трактат о мистическом смысле боли прободающей.
В аду нет спроса за совершаемые грехи. Ад так же запределен земному эмпирическому опыту, как восхищение в рай.
Господь хранит нас и церковь ширится
Да, когда меня сковывает каменный холод, ужас и озноб, мнится, что церковь цепенеет и погибает. Но Господь хранит нас и церковь ширится.
Сосредотачивает боль, пронзительная, вселенская. Прободает она все пространства, запечатанные в мирском обычном состоянии.
Кого благословит Господь адским опытом, с того ничего не спросит, даже если кричать будет безудержно, судорогами ходить плотью, связанный по рукам и ногам. Слезы скажут за себя и оправдают. Уже грехи не в счет. Запредельно плохо.
Сколько любил ездить за границу – всегда странником: без номера в отеле, без знакомых. Приезжать в никуда. Ходить по улицам неведомо куда, зачем. А если приезжал по программе с зарезервированным номером отеля – считал, что как бы в чужой плоти странствую. Не то.
Не видеть – тоже видеть
Слепота – иная сторона зрячести. Когда видишь Небо, зрение обладает свойством невинности. Не видишь ничего дурного ни в ком. Не видеть – тоже видеть.
Этот репортаж – из царства Креста. Из его сферы, доступной тем, для кого Господь – не праздное Евангелие и не лютеранско-люциферианское концертино с вокалистами по нотным записям в аккуратных одеждах. Тем, для кого Христос – крест над пустыней мира и безмолвное “о-о-о”, прободающее пространство.
Я за один день двадцать лет отсидел.
Я за один день на двадцать лет поседел.
Пожалуй, самое важного для любого верующего, это уметь правильно молится. Сравнительно недавно, т.е. 20-30 лет назад, когда у нас в обычной конфессиональной православной церкви, ещё были немногие старцы, вроде матушки Нилы Воскресенской или о. Николая (Гурьянова) Псковоозёрского, то нередко паломники, которые к ним постоянно, приезжали со всей России за советом или наставлением, задавали им вопрос: А как нужно, правильно молится, что Господь слышал твои молитвы и каждый раз, обязательно на них отвечал. И чтобы Господь, или тебе давал по твоей молитве то, что ты у него просишь, или если ты, в чём то не прав перед Богом, то тогда, Он давал бы тебе со временем понять, что другое тебе нужно, если не то, о чём ты его попросил в молитве. А здесь, сам о. Иоанн Береславский как, раз даёт нужное наставление о том, как правильно надо молится, чтобы быть услышанным Богом.