Второй срок
Символ веры читал медленно, сосредоточенно, и плакал. Старцу была дана созерцательно-медитативная молитва в особой сфере. Соловецкие преображенные назвали её сферой Огненной Иерархии Солнечной Жены. Даётся столь великое посвящение не каким-нибудь рыцарским коленопреклонённым обрядом или с помощью молитв – крестом, великими скорбями и слезами.
Если поставит Спаситель на челе печать избранника – победит и среди преисподних скорбей. Где другие, безбожники, падали, сражённые наповал, замёрзшие на морозе, заметённые сибирским снегом, там владыка выживал теплотой своего сердца и других согревал.
На второй срок приходит святой и второй срок отсиживает. Придут в последние дни Серафим Саровский и Серафим Умиленный, предваряя пришествие Христа во Славе. А тогда, в начале пятидесятых, ещё раз к лютой сибирской казни призвал его Отец Небесный. После нескольких лет “блаженной болтанки”, как говорил, в Бузулуке в поисках пристанища, как бы духовного похмелья от страстны́х состояний на Соловках, очнулся, когда в 1952 г. дали новый срок – ещё 25. Ну, бессмертный Бог наш!.. И душа бессмертна, если с такой лёгкостью определяет: 25 на 25, как если бы жил тысячу лет, как праотец Адам наш или Мафусаил.
Приговор выслушал смиренно. Ко всему привык. Ни на что не восставал и готовил себя к новой сокровенной жизни, к следующему этапу посвящений. Страстно́й Христос с Соловков, столицы архипелага Гулаг, переместится туда, куда его пошлют: в Кемерово ли, в ОзерЛаг, на какую-нибудь станцию Чукша, Алмазай или Невельская, или в тьму-таракань – какая разница. Христос ГУЛАГа с ним, Эммануэль, и с Ним – целительные масла и таинственные посещения.
Серафим готовился к новой ступени брани и был уверен в победе: с нами Бог. Опять посылало его воинство небесное с таинственной миссией: чтобы вместил, согрел, отечески объял, покрыл, наставил – посольство царственное на земле. Сколькие будут нуждаться в нескольких словах его утешения, в его добром взгляде, в его сердце, способном растопить льды от Тайшета до Братска, льды Байкала и самого ОзерЛага – трассы смерти Иркутск-Братск.
С собой не взял теплой одежды (в первой же камере отнимут урки), только маленький молитвослов со своими отметками и следами от слёз, рассчитывая его скрыть и оставить при себе. И когда отправили по этапу, втайне даже ликовал. Взял благословение у духовника своего (брата), благословился у Святого Духа и пошёл в далекую страну с конечным местом назначения – Брачные Чертоги. “Где здесь Брачные Чертоги?” – в восхи’щенном блаженстве спросил как-то у охранников с блуждающим видом. “Чего ты? Болен? Нет здесь такого селения”. Нет ещё таких чертогов на земле…
Поместили владыку в обычный барак на двести душ. Двухъярусные нары, слева от двери параша, справа кадка с водой, как было заведено ещё на Соловках и повторено в сталинских и эсэсовских концлагерях.
По приказу Берии в 1951 г. была разработана система лагерей особого назначения, особо строгого режима для заподозренных и подлежащих сталинской “перековке”. Один за другим в краткий срок возникли двенадцать СТОНов, двенадцать лагерей особого режима с каторжным трудом, издевательствами, избиениями и лютою сибирскою тоской.
Попав на ОзерЛаг, в шестистах километрах от Иркутска и от Байкала, повторял про себя: Анзер – Озер. И про себя называл АнзерЛаг, чтобы поближе было к теплоте соловецкого его блаженного рая. Боялся втайне одного: не отступит ли Господь? Не охладится ли жар в сердце? Не подведёт ли плоть поганая неизлечимыми болезнями? Не упадёт ли от бессилия?
Выдержал. И Господь в нём победил, и творил чудес ещё больше, чем на Соловках. И предписал отцу нашему миссию, которую тогда было не исполнить, но открываясь из Царствия, ныне исполняет в детях своих: ведёт церковь, доселе неслыханную на земле. Литургисует в священниках блаженных и оберегает совесть чистую от сделок с духом мира.
Медлаборатория
В глухих местах окраины ОзерЛага располагалась конспиративная медлаборатория, пробовавшая на заключенных психотропные спецпрепараты. Условно называли их “препарат страха”, “препарат тревоги”, препарат “горилла”, “раб”, “пантера”, “бегемот” и т.п. Молва о медбараке шла такая, что зэки предпочитали лучше умирать, “загорая” (застывая) в сибирском снегу, чем ходить, шатаясь, как какая-нибудь пьянь, потеряв разум и облик человеческий, с вынутой душой, оболочка прежнего. Ладно бы имя отняли и оставили NN № такой-то – две литерные буквы и четырехцифровая бирка. Искал гулаговский минотавр выгрызть саму душу, поглотить ее в своё ненасытное чрево.
Больные зэки ютились в переполненных санитарных сараях – дизентирийные, тифозные, чахоточные, лепрозорийные. А медбарака с красно-белою табличкою “Медпункт” боялись, как соловецкие узники “гастронома”.
Не избежал и владыка наш злосчастного вызова в медпункт. Миловидная сестра в белом халате сделала ему несколько уколов, но к удивлению экспериментаторов-врачей, они не возымели никакого действия. Ожидалось: пациента сломит, парализует, скорчит, отнимется дыхание. Таким, по крайней мере, было действие уже испробованного препарата на других. Но отец наш состоял уже из переменённой плоти. Пройдя соловецкую Голгофу и Брачный чертог, на ОзерЛаг пришёл обо́женный. Потому – коли его шприцами и режь ножом, разрывай на части – не берёт его, никакого действия. Отпустили и тайно зауважали.
Лагерная обслуга его чуждалась, не понимая: кто он? Вроде бы верующий, но не общается со своими православными, а больше тяготеет к мусульманам и буддистам. И атеисты ему дороже религиозных. И покой от него исходит неземной. Глаза полны любви, какой не встретишь никогда, нигде: ни в церкви, ни в миру.
Исцеление начлага
Будни текли мирно. И владыка нёс свое блаженное ярмо, привыкший ко всему, когда на второй год привелось ему исцелить начальника лагеря Антоненко, заразившегося тифом от одного из зэков. С той поры Господь действовал в нём непрестанно. В ОзерЛаг пришел Христос в сердце нашего отца. Исцелял силой креста. Держал 70 тысяч смертников ОзерЛага на своей ладони, отвечал за них, молился перед Богом.
Антоненко, вызвав отца нашего (шла о нём репутация как о духовном враче, чудотворце), мало верил в помощь свыше. Но когда владыка коснулся его тёплою рукой и ласково посмотрел в глаза, и назвал сынком, и безбоязненно стал расспрашивать, призвал к покаянию, поставил на колени, научил молитве, сказал: “Верь и исцелишься”. Антоненко впал как бы в забытье. В его больной крови заструился как бы свежий ток тёплых вод. Лицо расправлялось. Ещё минуту назад отчаявшийся и обречённый начлаг встал с лежанки и удивлённо посмотрел на зэка номер 035 НН. “Проси, что хочешь, – изрек царски, – кроме двух вещей: выписки из лагеря и перемены порядка”.
Ум начлага просветился, согрелось сердце. Внезапно осенённый, бывший матерый волк, тёртый калач, видавший виды сотрудник ГПУ, увидел в лице владыки живого Бога, золотой нимб над его челом, сияющие неземною ласкою глаза.
“Я тебе обязан жизнью. Что я могу сделать для …Вас?” – выдавил впервые уважительное “Вы” зэку потрясённый Антоненко. “Помолюсь и завтра скажу. А ты людей береги и Богу посвяти себя и их. И стань отцом им, бедным сиротам. Паси, как пастырь, своих овец”.
Второе потрясение Антоненко получил, когда владыка оставил его кабинет. Ожидал: заключённый попросит лучшего пайка, освобождения от работ, перевода невесть куда, каких-то привилегий, а он: стань отцом. “Отцом…” – сказал вслух Антоненко и глубоко задумался. Размышления его прервал телефонный звонок: “Алло”. И вернулся ему прежний образ, хотя печать поставленная проявится со временем.
Больше всего дивились зэки необычности нашего отца. Исповедовал себя православным, но другой был батюшка – свой, родной, простой. Исповедь принимал со слезами и на себя грехи брал. Учил ничего не бояться. Хранить совесть чистой перед Богом и любить ближнего больше, чем самого себя.
За непреклонность свою перед коммунистическим режимом и его сателлитной церковью Бог дал владыке такую свидетельскую силу, что его облик поражал всех окружающих. Перед ним буквально трепетали, понимая, что обычные ходы (запугивание, наказание) к нему неприменимы.
Священников часто переводили из ОзерЛага в КамышЛаг, из КамышЛага – в ПесчанЛаг, КемерЛаг и проч. Отца нашего не посмели тронуть. Большую часть многолетнего срока провел на одном месте с тайной репутацией священника и патриарха ОзерЛага. Ему позволяли захаживать в БУР (барак усиленного режима) и в карцер, хуже БУРа: держали на морозе. Питание – краюха хлеба и грязная вода.
“Ну, что надумал, отец? – спросил на другой день Антоненко Серафима, когда тот навестил его в кабинете. – Может, одежд каких или харчей прибавить? Или письмо на волю передать? Вы не стесняйтесь. Сделаю, что могу. Я Вам обязан жизнью”. – “Вот что попрошу тебя, сынок. Позволь мне скит поставить в двух километрах и иногда уединяться туда для молитвы”. – “Что такое скит?” – “Землянка, где подвижник один возносит прошения Богу”. – “А как же охрана, заключённые?” – “Скажи: вызвали в медпункт и задержали”.
Сибирские ветры по-волчьи завывали вокруг многомиллионного арестантского кладбища Тайшета. И отец наш, простирая руки, как Серафим Саровский, в горячей молитве, со слезами молился о несчастных: “Прости им, Господи, и подай светлые уделы. Господи, любовь неизречённая, прими усопших раб Твоих”.
Не находил общего языка отец наш с сергианцами, иосифлянцами и стукачами. “У нас страстна́я – круглый год. И светлая Триодь, и Пасха ежедневная. Живой Христос, огненный крест, а они о календарных праздниках и уничижительных записочках к “куму” и митрополиту. Стыд! Где Бог их? В приходских кассах, в свечных лавках? В продавшихся митрополитах, в этих трусливых чурках? Бог здесь, среди страждущих Его детей”.
Общению с православными предпочитал католиков и буддистов. Один бурят приставал к отцу: “Помолчим, тебя как зовут?” – “Серафим”. Так и называл его для себя: “Монах Помолчим-Помолимся”. Скорбно закрывал глаза и молились вместе. Лицо у “Помолчим-Помолимся” отражало сладость, и муку, и скорбь.
Землянка-скит
Антоненко ему тайно помогал. Отец наш построил землянку-скит, замаскированную, чтобы не видно было. Обложил её хворостом и нарёк скитом в честь преподобного Серафима. Не подозревал никто, что владыку сам преподобный переносил по воздуху в молитвенную келью и задерживал на долгое время. О нем как бы забывали, никто не вызывал во время переклички. Пространство прободалось. Серафим словно выпадал куда-то, а над “дивеевским скитом” (так называл его иногда) стояло огненное облако. Серафим сгорал от любви, предстательствуя как священник Богу о жертвах, этих несчастных загубленных душах.
С разрешения начлага вырезал деревянную чашу и дискос. Антоненко давал ему тайно хлеб и даже вино. А был случай в праздник, что пришёл с женой и дочерью на литургию.
Серафим на промёрзлой земле ОзерЛага хранил печати Соловков, духовной столицы архипелага ГУЛАГ. В нем теплилась свеча веры, надежды и любви. А кругом текли блеклые будни. Умерших замораживали здесь же. Зима с лютыми ветрами и температурою до -60 длилась около восьми месяцев, а остальные четыре бурно расцветало всё кругом. И мошкара зло впивалась в зэков, вот-вот готовых открыться солнцу и согреть в его лучах свои оледеневшие кости.
Один говорил ему: “Я по убеждениям атеист, но в Бога верю после беседы с тобой”.
Отец наш вышел на поединок и победил дух ГУЛАГа, напившийся мученической крови. Часовня Серафима Умиленного возвышалась на полметра над землей. Отец сам её топил не чаще раза в сутки. Спал прямо на снегу, ставшим тёплым одеялом под его разгорячённой молитвой плотью. Лес кругом преображался. Прекращался вой волков. Животные чутким слухом внимали безмолвному молитвословию старца.
Небесная псалтирь
Как-то после трех дней утомительной молитвы упал блаженный старец и легким сном забылся. А когда открыл глаза – спал на спине со скрещенными руками. На груди – псалтырь, та же, что упала на нары соловецкого барака. И еще три потом попадало, как дождь небесный. Раздал другим: “Читай и исцелишься от всех болезней. И Господь простит грехи”.
Псалтырь, о, небесная псалтырь! Как Моисеева скрижаль, упавшая на льды кошмарного ОзерЛага. Волшебная псалтырь творилась Духом Святым. Каждый стих озвучивал одну из небесных сфер церкви торжествующей (воскресшего Христа) или воинствующей (Христа распятого). Отец же настолько свыкся с тяготами и легким бременем креста, что пребывал в торжествующей церкви, исполненный благодати воскресения. Оттого и враг ничего не мог сделать с ним.
Псалтырь его как бы и не нуждалась в чтении – чудесная, сама себя читала и открывала таинственные смыслы. Это была псалтырь ГУЛАГа, соловецкая таинница. Псалтырь – кладезь непочатый даров Божиих. Псалтырь, как крест, впитавшая скорби всех, прошедших мытарские, адские стези ГУЛАГа. Псалтырь, как летопись внутренняя.
В ней словно было запечатлено каждое переживание, каждое прошение к Богу. В ней, как в книге жизни, можно было прочитать: расстрел на Секирной горе, допрос в “гастрономе”, донос на зэка, избиения, крики с кляпом во рту. Не было случая, чтобы какой-нибудь псалом читался дважды одинаково. За каждой кафизмой открывалась прожитая жизнь, вселенная. Приходили десятки душ, тысячи очей вперялись в церковно-славянскую знакопись. Владыке оставалось только держать её в руках и внимать.
Ни в какие времена никто так не читал псалтырь. Велико было псалмопение затворников-монахов, непостижимых высот богомыслия достигали просвещённые умом богословы. Но псалтырь Серафима, живое достояние ГУЛАГа, не открывалась так никогда и никому.
Про себя думал: “Положили б в гроб, накрылся бы этой псалтырью”. Те три, что тайно подарил другим, были попроще. А первая, ему данная, носила в себе царские печати: в золотом тиснении, с особым отсветом, с цветными иллюстрациями. Не мог отвести взгляда от Богородицы Одигитрии, иконы XV века.
А порой держал отец в руках псалтырь, прижимал её к сердцу, и молитва шла безмолвная и умная. Луч света от его сердца ударял к престолу Божию, и ангелы нашёптывали ему имена тех, кто нуждается в молитве – тех самых десяти тысяч зэков ОзерЛага.
Охранка прослышала про три таинственных религиозных книги. Устав от тщетных обысков, надзиратели бросались на религиозных по доносу, а книги точно исчезали. Их потом нещадно избивали, говоря: “Врёшь! Говори, где спрятал?” – “Не знаю. Здесь была”. Исчезали и являлись. Ходили потом с миноискателями, переворачивали матрасы, всё вверх дном.
Тайшетское гигантское кладбище едва ли по числу полегших в нём костей уступало соловецкому погосту. Лагерей было построено двенадцать, и в каждом по десять тысяч заключенных. Всего 120 тысяч номерных. Ежемесячно умирали тысячи, и число их восполнялось. Вот и посчитайте, сколько наберётся за 18 лет, с 1946 по 1964, когда лагеря закрыли по приказу Хрущёва.
“Серафим, помолчим? а-а-а, Помолчим-Помолимся”.
Духовные воздухи от пронзительных криков были обострёнными, и молитва тотчас доходила до слуха Божия. Не было случая, чтобы хотя б однажды Бог остался глух к его молитве.
В Бузулуке пережил отец наш тёмную ночь отступления и одиночества – на приличных харчах с поварихой-девкой (как называл дочерей своих в шутку). В Сиблагерях блаженствовал, как царь Давид перед ковчегом. Но не было в СибЛаге золотого Брачного Одра, и не было простёртой лестницы. Что полагалось столице (Соловкам), не надлежало захолустью. И видений было мало, но чудеса творились ежедневно.
В часовню-землянку на молитву приходил преподобный Серафим с дивеевскими сёстрами и Пресвятой Богородицей. Серафим вручал ему длинный свёрнутый свиток с именами, и отец поминал их, одно за другим. В часы его молитвы небо открывалось, становилось солнечным, ясным, воздух теплым. Неземная радость распространялась кругом, так что зэки, ничего не подозревавшие, поднимали головы и задумывались: откуда это?