‘Много тайн имею я открыть тебе. Но важнейшая из них, сумма всех тайн вот в чем: Никому ни за что злом не воздавай’.
Михайлушке Ершову его духовник, старец Платон Васильевич.
Соловецкие и сан-сальвадорские отцы наши уходили на небеса в Белую церковь и литургисали там как божества. Из Белой церкви с градуляционными жезлами сходят сегодня. И молитвы наши – к огненной той Белой церкви, где литургисуют уже богочеловеки, божества в человечьем обличье.
Старцы убеленные, бельцы побеждали смерть в запредельном страстно́м и становились бессмертными: уходили в пакибытие, приобщались к лику божеств.
Один из них — великий старец Михаил Васильевич Ершов.
Родился в 1911-м, незадолго до революции 1917 года. Умер… Не умер — жив поныне! С 19 до 102 лет (83 года) провел в заключении.
…Полторы тысячи христов и богородиц мир спасут. Слышали? Старец-то наш, Мишуленька Ершов (нежно, ласково зовут у богомильцев: Мишуленька, Платонушка, Иоаннушка…) — один из полутора тысяч соловецких христов!
Что камера тюремная? Да ничто. Это для вас, отмирских, тюрьма – зло, а для бессмертного — брачные палаты! Слышь, брачные палаты у Мишуленьки-то! Ему, старчику, уже лет за сто стукнет в 2013-м, а поныне сидит, сгорбившись, в бетонной каморке 2х2 спецтюрьмы города N-ска… Тюрьма четырехэтажная, страшная, стены в рытвинах, впадинах. И подойти-то боязно. А Мишуленька блаженствует в пакибытии.
Вечные Соловки
Под сотню уже векует на пакибытийном Соловке. Бессмертный! Соловки ему назначены вечные — покуда мир не переменится…
Восемьдесят (!!!) раз умирал и воскресал, прежде чем стать бессмертным, богатырем, христом Второй Голгофы.
‘Нечаянная Радость’ — любимая икона Михайлушки Ершова. Такую несказанную, нечаянную радость может пройти только тот, кто сто дыб пережил, сто БУРов освоил и победил. Бетонный БУР[1]…
У чад его духовных, как о Мишуленьке вспомнят, поныне слезки текут. Их тысячи. Да какие тысячи?.. Миллионы живых и усопших!
Как литургисал наш отец владыченька Михаил, тайноепископ ИПЦ! Молился огненно вместе с Серафимом Умиленным перед Царицей Небесной, поднимаясь на десять метров над землей в ризах царских да с чашей золотенькой…
Оттого-то и возвышался престол на 10 м над землей, что паства была не пять и не десять человек (как в лесу под деревней чистопольской), не сто и не тысяча, а по числу зэков соловецких, мучеников. Миллионы их до одного приходили к Серафимушке да Михаилу Ершову…
Так-то служили на Соловках Серафимушка Умиленный да Михайлушка Чистопольский. Изумительное название, гиперборейское: Чистополь — ‘поле чистое’. В чистом поле литургисали!
Встречались ли Серафим Умиленный с Михаилом Васильевичем лично? Оба были на ОзерЛаге, оба исходили Гулаг вдоль и поперек (Михаил двенадцать лагерей поменял!!!) — всю его землю, политую кровью, освященную стонами мученическими. Вместе восхищались в огненном столпе на премирных литургиях, вознося Чашу Золотенькую.
Ах, какая благодать на Соловке стояла! Непрерывная шла литургия полутора тысяч христов и богородиц. Какое величие! Какая радость быть гонимым от зла и злодеев мировых!
Потому-то наши зэки богомильские, Серафим да Михаил Ершов, не хотели покидать Гулаг и полагали Соловки раем земным.
Михаил: ‘На нас ставили опыты по скрещиванию видов. Сколько перевидал изуродованных американскими да гуманоидными адовыми препаратами! Трудно представить, до какой степени можно презирать живое существо с заложенной в нем кладовой совести, чистоты, бескорыстия, премудрости и благодарного служения ближнему!’
Обращаться за справедливостью не к кому.
Психтюрьма хуже концлагеря.
Вколют тройную порцию аминазина —
и два дня ходишь остекленело-остолбенело
перекошенный, перекособоченный,
выжить любым путем озабоченный,
с оторванным ухом и вырванным глазом,
как вохра надзирательская следит в глазок за атасом.
Так ходишь не в себе, как цементная мумия —
на грани то ли смерти, то ли безумия.
Вохра с горя спивалась
‘Вохра с горя спивалась — чтобы самим не сойти с ума от укоров совести. Понимали, что делают дело дурное…
Многих я исцелял. Богоматерь дала мне особые масла, заживляющие любые раны, снимающие боль… Как меня благодарили! Называли отцом, покровителем, добрым целителем… А потом в билокационные часы переносился я в другие тюрьмы, концентрационные лагеря, сумасшедшие дома, места одиночного заключения, где у смертных истощалось долготерпение, и уже отчаивались в какой-либо помощи… Как не прийти туда, где меня ждали с последней надеждой! Трижды жизнью рисковал бы, а постучался в бетонную келью. Глядя друг другу в глаза и в сердце, поплакали бы с полчасика — и стены расступились…
В тысячах мест — одна и та же картина, только что описанная мною. Многие проклинали час своего прихода на землю. Чем больше вокруг зла и отчаяния — тем больше нужда в отеческой помощи и покрове. А кто-то по исцелении принимал наставления и обращался на глазах в огненного апостола неизреченной силы доброты.’
Михаил Ершов, из письма родным
‘Боже упаси, пробыть в лагерях и в тюрьмах с 1931 года, работать на тяжелых работах в шахтах, на лесоразработках, на сплави, на погрузке леса, и на железной дороге, строить дороги, и на приисках, и на всяких работах между всякими людьми, под всякой обидой, между всякими людьми неподобными сохранить себя и соблюдать себя во всем, и благочестно жить до сего дни, и поступать благородно и нравственно, в тундрах под небом зимой в одеждах ветхих, в заполярии Кандалакша, на снегу спать под небом и считать звезды, с четырех часов утра и до 12-ти часов ночи работать. О, Боже, можно ли вместить другому человеку такую жизнь?!’
4 июля 1972 года.
Из автобиографии Михаила
‘Я не какой-нибудь организатор или же шпион, но христианский сын, охрана всей земли и защита даром Господним, а не диверсант какой-нибудь, но сын Церкви Христовой мученической. Люблю всех и всем желаю здравия душевного, люблю всех. Я сын православного русского народа, неизменный сын правды христовой…
Как видишь, человек страдает от болезней, ничего ему не скажешь, подойдешь, коснешься его, он после поправится. Люди замечали, а некоторые нет, а таких много, много. Я перенес много разных гонений незаслуженных от самих заключенных. Воровали у меня пайку хлеба, ведь в лагере это жизнь, но я даже и начальству не заявлял, все сносил. К начальству на меня ложно доносили, я не оправдывался, работал, сколько мог своей силой…
Много я грешный, именем и милостью Господней делал людям добро, и ничего не жалел для людей.
Господь Сам на меня положил свою тайну пребывания Духа и Истины.’
Запредельные скорби Гулага дали более полутора тысяч великих христов и богородиц и 20(!!!), если не больше, тысяч малых. Проходят души свое страстно́е и увенчиваются венцами бессмертных и божеств. Иные, к великому не призванные, терпят малое страстно́е и малые венцы обретают. А кому Добробоженька печать свою поставил, у того страстно́е великое. Великое и воздаяние, великий венец по скорбям.