Мати рождающая в вечность

Святилище агнца

Соловецкая открытка

Исповедник в изоляторе

Святилище Агнца. Справа – больничные кровати, слева – брачные одры…

Мученики делятся воспоминаниями о земных днях. Слезы не просыхают у них. Этого сварили в котлах и дали есть ничего не подозревающим заключенным. Этого бросили в машину для перемалывания костей живым. Этого распяли на монастырской стене. В его распоротый живот подкинули мертвого недоношенного младенца. Этому вырезали крест на груди и бросили в общий братский ров, едва прикрыв песком.

На земле царил всеобщий ужас: зловоние от человеческих останков, разлагающаяся совесть, злобствующая чернь, воинствующее скотство и пир во время чумы. А на небесах лилась музыка Царствия. И чем больше крови проливал Господь в Гефсиманской молитве о спасении мира, тем величественнее открывался рай.

Для чего попустил Господь эти страдания?!.. Во имя тысяч венцов, предназначенных церкви. Неизъясним промысел Его. Мог бы дать тихую вольготную жизнь, но пренебрег очевидно настоящим состоянием и пожелал большего – пожелал увенчать грешника, для чего сподобил его особым, страстны́м состоянием креста. Пожелал, по сути, прославить Крест в каждом из Своих детей. Мог бы ограничиться единственно славой Своего Креста – нет, пожелал, чтобы прославлено было и творение Его, а оно, как и Господь, воскресает силою животворящего Креста. Дал мучение и одиночество в пустыне, чтобы прославить Крест и подать венец. Утвердил Крест как Престол Царствия и утверждает его через каждого из Своих подвижников. Был помазан на Голгофский подвиг от Самого Отца Небесного и Духа Святого, и помазует блаженными маслами крестотерпцев и учеников Своих.

Исповедник лежал в изоляторе с ядовито-темнозелеными стенами, с зеленовато-упырными лицами медперсонала, с запахом нашатыря, зловонием пота, а над ним стоял Ангел небесный и говорил прямо в прободенное сердце: «поражение фарисейства, время торжества святых!».. Едва живого, больного туберкулезом легких, язвой и еще тысячами болезней назначили в Оземь под Иркутском в ассенизаторскую бригаду, на самые черные работы, – а он не умирал. Помогал обращающимся к нему по вере.

Днем и ночью работала кровавая машина. Не дремали и ангелы Жертвенника. Фонтанами брызгала кровь, и столько же источалось нетленных масел… Церкви велено и подобает видеть поверх скудости (подчас предвзятой) исторических архивов и кошмарной эмпирической реальности красного ГУЛАГа. Церковный совокупный дар – назирающее око Божие читает в сердцах, запечатляет последний стон, последнюю предсмертную мысль, последний полет. Она – мостик для перехода. И любит, едва держась от головокружительной высоты, пребыть на мостке. Один берег уже оставила, к другому еще не достойна придти. Переводят.

Епископ Н. от переводов из лагеря в лагерь получил гастрит, рак, смерть от удушья среди сибирских снегов. Откуда-то выплыла медсестра бывшего санбарака в политизоляторе. Рассказала: «с расстрелянных снимали даже грязные больничные одежды, запихивали в бумажные мешки, ставили номерные бирки и отвозили на телеге или дребезжащей полуторке в лес, на съедение хищным сибирским зверям». От епископа Н. остался лишь лоскуток одежды. Его опознал кто-то из его ближних спустя энное число лет.

От владыки нашего Серафима остался кусочек рясы, что перерезала электричка, когда ехал служить тайно в окрестности Бузулука. От матушки Евфросинии – пояс с девяностым псалмом и благоуханные носочки, да ею же написанное житие…

Растворялись отцы наши в сибирских снегах при минус пятьдесят. Согревала их теплота невечернего солнца. И вышний Иерусалим, объятый пламенем любви Христовой, в инобытии неизъяснимо сочетался с лютыми ветрами и ледовитыми ужасами одиночества. Большинство отцов выживало. Господь хранил избранников Своих. И кто уходил по вере, без мысли, что кто-то вспомнит о нем, того заносили ангелы в бессмертные списки книги жизни, и имена их церковь будет помнить вечно. А кто пекся о земном, как Сергий Страгородский под предлогом спасения церкви, – имена их давно смыты мокрой тряпочкой.

Греко-католики соловецкого креста

Экзарх Леонид Федоров пишет с Соловков, близкий знакомый владыки Серафима: “Живу единственно тем, что тружусь из последних сил. Вспомнил бы, что калека, – упал бы и помер тотчас”.

Епископ Климентий Шептицкий, брат митрополита-униата Андрея, бывший член Думы и посол, шестой сын графа Шептицкого, в 79 лет умудрялся улыбаться в знак евангельского свидетельства в жесточайших условиях лагерей. Улыбка его парализовала бандитов-палачей и согревала сокамерников.

Иеромонаха Иоакима Сеньковского сварили живым в котлах и подали на обед заключенным. Испытал ли боль мученик, когда его бросили в кипящий казан? За чьи грехи была приносима жертва? Секундная обжигающая боль – и райская прохлада. Подобие Евхаристии: братья вкушают за трапезой Христа в образе своего вчерашнего сокамерника.

Отца Зиновия Ковалика чекисты перед уходом (немцы в 1941 г. занимают город) распяли на сырой стене монастырского храма. Монахи прибежали, смятенные, спустя полчаса после ухода коммунистов и увидели распятое тело, и в распоротом животе – положенный мертвый нерожденный младенец…

Отец Емельян Ковч был замучен в Майданеке (немецкий концлагерь в Польше) за крещение евреев в Перемышлянах. Немцы поставили условие арестованному: смерть или некрещение. А о. Емельян свидетельствовал: “Господь наш сказал: идите и крестите во имя Отца и Сына и Святого Духа, и не делал исключения для иудеев. И я следую Его закону”.

Письма, доходившие из ГУЛАГа от святых отцов, нетленны. Страницы их не желтеют, как не портятся деревянные нательные кресты, сколько ни лежать им в земле.

Отец Ковч своим чадам: “Понимаю, что просите о моем освобождении. Не стоит. Я на своем месте. Сегодня в Майданеке убили 50 человек. Кто им поможет? Если бы не я, ушли бы с тяжестью грехов своих в пекло, а так – шли на смерть, держа взор горе, и Царства Божия сподобятся Идут в рай, а за ними тщетно увиваются грехи их и демоны бессильные. Я на месте своего пастырского служения. Кроме Царства Небесного, я нигде не желал бы быть – только здесь”.

Епископ Николай Чарнецкий. Отцы наши служили на его могиле на простом рушнике, подобии антиминса, и полотенце облагоухалось мирровыми ароматами. Привезли за тридевять земель из львовщины в Москву: продолжает благоухать. Вкушаем, как ангельскую манну в пустыне. Лежит на алтаре месяц, больше – благоухание не прекращается.
Десятки святых максимилианов кольбе дал ГУЛАГ. Среди священников были доктора богословия, профессора церковных кафедр. Но экзегетику, гомилетику, каноническое право и историю церкви изучали они уже в ином, страстно́м порядке.

Восемь лет каторжных работ с конфискацией имущества в исправительных лагерях особого режима за антисоветскую деятельность вменили иеромонаху Виталию Байраку, игумену Дрогобычского монастыря.

Епископа Чарнецкого переводили из тюрьмы в тюрьму до 30 раз. Особая пытка существовала в ГУЛАГе: “ежеквартальный” перевод из ОзерЛага в какую-нибудь запредельную сибирскую тмутаракань, где уже ничего не видно и не слышно сквозь сплошь зияющие дыры, и гуляющие ветры, и цепенящий ужас.

Переменить тридцать тюрем! Перед сколькими инквизиторскими мурлами смиряться, сколько одежд (в прямом смысле) переменить; тридцать раз умирать и приспосабливаться из последних сил!
Если не Пресвятая Богородица, то кто? Дерзаю поверить, Фатимская не оставляла отцов наших. И святая Вероника держала плат с окровавленным Ликом, запечатляя его для гонимых униатов, католиков, “сектантов”-катакомбников – для кого угодно, только не для тех, чья совесть замешана в преступлении.

Молодой священник, рукоположенный в 17 лет митрополитом Андреем Шептицким, Роман Лиско, понуждаемый “принять православие”, в 20 лет свидетельствует: “Священническая моя совесть не позволяет менять веру”. Следователь с уполномоченным по делам религии угрожали ему наганом, требуя перехода в Русскую Православную Церковь под эгиду митр. Сергия Страгородского. Отец Лиско отказался. Его бросили в сарай с крысами и держали без еды и питья неделю. Умер в 25 лет, затравленный на допросах, от паралича сердца.

Каждому второму священнику предлагали перейти под эгиду “нашей церкви”. Форма дьявольского искушения была почти неизменной: перейдешь в православие – сейчас же отпустим домой, не примешь – живым отсюда не выйдешь. Но отцы чудодейственно выживали, и особенно сказавшие “да” Господу, с честью вышедшие из тяжелейших испытаний, бескомпромиссно свидетельствовавшие. Выжили переводом в пакибытийные сферы.

Атеисты и хульники умирали, изрешеченные пулями, изуродованные и замученные. Их косили эпидемии тифа, туберкулез и отчаяние. А отцы побеждали ад, вслед за Тем, Который спустился в него, чтобы осиять светом Своим преисподнюю.

От христианина требовалось: (1) бесстрашие против угроз, (2) крепость веры и (3) бескомпромиссный выбор в пользу Бога.

Как только испытуемый давал согласие на мученичество, тотчас к нему приставлялся ангел Креста и переводил в страстно́е, непостижимое, инобытийное состояние. На крестном сем пути свидетеля, как Господа, ожидали падения, но никогда – посрамления и всегда – укрепление. Страдания переживались иначе.

От верных Бог хотел одного – бесстрашного свидетельства, юродивого, безумного. Любящий Ревнитель хотел, чтобы Ему посвящали жизнь, с той же блаженной легкостью разрешая земное ярмо, с какой Он посвящал ее нам. “Бремя Мое легко, и иго Мое блаженно”, – говорил Он тем, кто в подобие Пресвятой Девы склонял главу со смиренным “фиат” и бесстрашно шел на жесточайшие мучения. Принять их можно было только по вере.

Что бы ни происходило на земле – хотя бы превращали лик подвижника в кровавое месиво и зашивали в грязный мешок из-под цементной пыли, – ангел сопровождал дальнейший путь подвижника, и изъяснить его односложно невозможно. На христианском языке он именуется мученичеством, на мистическом – наивысшим помазанием, блаженством.

Если подвижник отказывался и шел на компромисс под тем или иным рациональным предлогом (“примешь православие – вернем храм, а с ним и чад твоих”, и т.п.) – страдание было неизбежно. С ним, быть может, приходило и спасение, но без венца, и часто посрамление. Лукавый требовал незначительных с виду уступок, а подавшему палец откусывал руку по локоть.

В ОзерЛаге сформировали специальную ассенизаторскую бригаду для священников и архиереев – для самых тяжелых и грязных работ. Отцы не отказывались и говорили: воля Божия претерпеть положенное. Болезни и страдания переживались не как наказание, а посвящение в великие страстны́е тайны. Первая ступень – ученичество, служение церкви в миру – воспринималась как приготовление ко второй ступени, страстно́й.

Священника Ивана Зятика допрашивали 38 раз за месяц, по нескольку часов в день, и по переводе в другую львовскую тюрьму – 72. От допросов с пристрастием выносили его на окровавленных носилках. Уже не было сил ни стонать, ни кричать. Отрешенный взор означал таинственное приготовление и ожидаемое утешение.

Подойдя к камере, его выбрасывали с носилок и закрывали железную дверь. В непроветриваемой комнате размером 4х3,2 без стульев, лежанок и даже скамеек металось маленькое стадо Божие. 35 человек стояли и лежали друг на друге, кто как мог. Но достаточно было одного святого (т.е. страстно́го) епископа, как атмосфера преображалась. Более того, обращенные атеисты из своей одежды делали лествичку (четки) и учились розарию. По великим праздникам умудрялись служить литургию. Яблоку не было где упасть. Среди набитых, как сельди в бочке, стоял сонм ангельский, и слышалось гулкое: “вот церковь наша”.

Энкаведисты, заметая следы, за несколько часов до прихода гитлеровцев зверски расправились с заключенными. Их расстреляли, замучили, зарезали ножами и бросили в братскую могилу, едва успев присыпать песком. Немцы, захватив лагерь, разрешили ближним и родственникам раскопать могилы.

Не понадобилось ни кирок, ни лопат – руками снимали поверхностный слой песка и в слезах, с трепетом, вынимали обезображенные тела усопших… Кто-то из чад среди них обнаружил и тело отца Севериана Бараника. На груди его был вырезан огромный крест…
Тела были черными, иные разлагающимися, но по омовении совершались чудеса: лица с запавшими глазами в кровавом месиве расправлялись, становились сияющими в неземном покое.

Братская могила, когда на нее ступили ближние замученных, еще жила, ходила и горбилась, как гора Синайская при откровении Моисею. Гул раздавался из-под земли, и одновременно ангельское пение. И чья-то душа, захлебываясь в слезах, успокаивалась и отрешенно уходила в себя, в молитву.

Среди них, жертвенно закалаемых, евхаристическая благодать распространялась, как нигде. Привычные к обыденной храмовой проскомидии ритуальные священники были потрясены подаваемым укреплением. Господь приносил Себя незримо в жертву в воздухах душных камер с ржавыми решетками. Принимал и их ответную жертву. Описать мир этой Евхаристии невозможно. Священники зажигались огнем евхаристической трапезы так, что днем и ночью думали только об одном – как бы послужить литургию.

Доставали, что могли: кто алюминиевую общепитовскую ложку (лжицу), кто с трудом раздобудет острие копия, кто подобие сока (Святая Кровь Господня) и хлебец. Владыка Григорий Лакота служил на столовой тумбочке и, разумеется, тайно. В случае обнаружения ему грозила голодная смерть или карцер.

Евхаристия умножалась. Что-то делалось со Святыми Дарами, и назавтра их несли в соседний санбарак и тайно давали умирающим. Чего стоило такое последнее Причастие, знали те, кто принимали его уже для вечности…

Епископ Василий Величковский служил на пустой консервной банке. Этот жалкий ржавый сосуд для него был и алтарем, и престолом, и вселенской церковью. Пропала куда-то банка, осталась крышка. Вытрет грязь полой одежды, смоет затвердения слюной и почти беззвучно затягивает ектенью – о умирающих в санбараках, о страждущих.

Ектенья выходила в пакибытие и длилась по земному времени больше часа. Отец Василий творит ее, а ангелы подсказывают – и этого, и того, и сего помяни…

Отец Алексей Зарицкий, воин Христов за веру. После восьми лет срока его оставляют в ссылке при карагандинских рудниках. Не перестает обращать, подвижничать и служить в катакомбах.. На службы его набивается в комнату до 50-70 человек. Для поляков и немцев согласен служить католическую мессу. Коммунисты узнали о его катакомбной ревности и сослали куда-то навеки, в неведомую Долинку, дав еще двухгодичный срок, и принял упокоенную кончину в лагере.

Были случаи, когда сокамерники, набитые до 35 человек в двенадцатиметровой комнате, сподоблялись небесной трапезы: откуда-то появлялся мед, сладкая вода или маленькие целебные шарики, подобие манны. Ангелы питали манной тех, кто делал бесстрашный и умный выбор, и напротив, отступала всякая благодать от конформистов-приспособленцев.

И нигде так легко не давалась победа над болезнью. На недоуменный вопрос – зачем, почему? – владыка наш Серафим отвечал: «победи то, чего никто не может победить». Северный лагерь СЛОН служил великой школой мужества и старчества, не открытой миру. Еще напишутся тома о нем…

Одного хотелось бы – прочитать их мысли, их неписаные дневники. Кощунством было бы доискиваться каких-то исторических хроник. НКВД и коммунисты сделали все возможное, чтобы стереть какие-либо следы. Архивы сжигали. Зэки давали подписку о неразглашении под лютым страхом.

В сердцах потомков сохраняется память о безвестных мучениках, а иерархия, утверждавшаяся на их костях, уходит бесследно в небытие. О ней – никакой памяти.
Невозможно описать благодать преображенного ГУЛАГа. Стоят ангелы где-то над монастырем в Непоколанове, варшавском пригороде, женской обителью матушки Виктории (католическая матушка Евфросиния) в Пружкове. Церковь, улыбаясь, как любящая мать, принимая на себя скорби человечества, постепенно переводит его на иные часы, в иные времена.

Богородица парасоловецкой сферы – как Она была прекрасна! Владыка видел Соловки преображенными после ночного трудничества. Как царские терема, стояли унылые серо-пепельные зэковские бараки, тянущие тоской, дымом и чахоточным отчаянием. Богоматерь прещедро изливала Свою любовь, дарила ее океанически.

Если бы не зверства и тирания, если бы не раздробленные лопатами черепа, не могла бы излиться такая любовь на падший мир. Требовалась великая жертва. Объясняла: «человек должен страдать, чтобы вопреки падшему состоянию вкусить первозданное блаженство». Его и открывала Богоматерь – Соловецкий рай. Врата соловецкие были столь прекрасны, что однажды вошедший уже чаял вернуться в них, давая обет терпеть любые скорби.

На Секирку вели пешком. Унылая дорога в полторы версты была утыкана черными рвами и полна упырями. Кругом болота и зловещий привкус смерти.

С Секирки уж точно никто не возвращался. Сюда вели на расстрел, на последнюю пытку. А владыка видел премудрость Божию, определившую время и образ кончины каждого. Расстрел, например, полагался как последнее утешение измученным или тем, кому не хватало терпения, кого мог бы одолеть враг среди скорбей.

Расстрел считался (по ангельским меркам) самой щадящей формой перехода в вечность, по сути, нечувствительной. Расстрельная команда красноармейцев в серых одеждах, с винтовками выполняла то, что ей приказывали свыше: строила в ряд, пускала пулю в спину. В действительности, ангелы режиссировали все. И шагу не могла бы ступить расстрельная команда без приказа ангелов упокояющих, херувимов погребающих.

“Придет час, когда Пресвятая Богородица всю Россию обратит в веру, к Богу нашему. Не зря страдали мы и отцы наши”, – делился, сидя на нарах, с братьями.

Чего только ни встретишь в соловецком лесу. Гильзы, обрывки одежд, кусочки разорванной вервицы, что-то обгоревшее, пропахшее дымом от пороха… И кругом кости, и даже частицы черепов… О костях местные отзываются с трепетом. Кости как бы сияли, просвечивали перламутром, мощевые и нетленные, и готовились они к сращению в новую плоть, к преображению в иной порядок, и черепа были какие-то нестрашные, но полные доброты. И вообще доброта Соловков была вышеестественная, купленная ценой стольких беспросветных скорбей, несправедливостей и морем слез.

Может, станет она однажды теплотой всероссийской, когда распространится благодать от Соловков по всему миру. Быть может, подобреют тогда и наши сердца, и кровь очистится от адского наследия ХХ столетия.

Ай да отцы наши, ай да гордость наша, ай да слава! Ай да похвала скорбями! Ай да победители, ай да венцы у них да сердца солнечные!

Посты схожей тематики

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

   
1000

Нажимая кнопку "Отправить комментарий", я подтверждаю, что ознакомлен и согласен с политикой конфиденциальности этого сайта