Можно сказать, его как бы еще и не было, православия. Оно выше определений, как и церковь. Греческое “ортодоксия” с ним несоизмеримо: косность (“орто” – консерватизм) + “докса” – знания. Мистический древнеславянский перевел не “догма”, а “слава” – славить. И не просто славить, а правильно.
Сфера славы – аллилуйная, недосягаемая на земле. Правильно славить, по сути, можно лишь в Троице или среди ангельских чинов. Отсюда верно было бы православие отождествлять со славянским “правь”, с небесным миром, вознесением на небеса.
Чем выше сияние славы, запечатленное в имени, тем кощунственней дьявольский налет и искажения. Слово “православие” (его образ) для современного человечества искажено больше, чем образ церкви, священника, монастыря и т.п.
Там, на Соловках, открывались входы Златоустовы, врата Еноховы, чаши Мелхиседековы, хлеба Илиины. И Серафимовы братья, преображенные в скорбях, поражались убожеству того, что церковь именовала православием…
Бесконечные восторженные “О!..” и “О, если бы!..” сопровождали их беседы на прогнивших ледяных барачных нарах, овеянных теплотой ангельского мира: так вот какова вера отцов наших! Так вот каковы врата, какими входят усопшие. Так вот какова музыка Усыпальницы. Так вот каков таинник креста. Так вот чего ради воплощался Господь. Так вот каковы воздухи Святое Святых, куда была введена Пресвятая Дева в трехлетнем возрасте!
Земное отнималось. Плоть становилась легкой и благоуханной, как цветок небесный. Молитва не просто выпевалась, а дышала в сердце, и негасимая свеча мерцала тихим светом. Как в миру боялись каторги и срока, сидели на чемоданах в ожидании арестантского воронка и вздрагивали при каждой остановке лифта, так братья Серафимова преблагоуханного скита приходили в ужас от мысли, что придется однажды вернуться в мир и опять стать приходским попом, и кадить на помутневшие от духоты стекла икон.
Удалились от Троице-Сергиева земного образца, от колоколен Ивана Великого с требами, попами и бабками в белых косынках. И страшно было подумать опять объясняться с местным епископом, и терять последнюю веру от курилок (курящих, затесавшихся на правом хоре), и копаться в чьих-то сексуальных мерзостях, залезать в отвратительные погреба родового подсознания.
Боже, какой покой и честь, какая чистота! Никакого греха. Так вот каково оно, святилище православия! Так вот каков протоидеал, протообраз, протоисточник, протокладезь, протоалтарь, протохрам, прообраз всего сущего на земле – Бог, каков Он есть.
Какая слепота и неведение на земле, какие шоры на глазах! И как прекрасна эта ослепительная нагота невесты при входе в Брачный покой. Все существо озаряется пренебесным светом. И ласковая Мать уже не таится и говорит не издалека при великом напряжении, обещая прийти 13-го числа, что связано с опасностью для жизни боговидцев (угрозы со стороны властей и местного фарисейства, действующего через государственную репрессивную машину), а стоит рядом.
Ужели требовалась колючая проволока Соловков (уже позднее гестапо научилось пропускать через нее электрический ток) и непрестанный волчий вой в лесу, и стоны пытаемых жертв, чтобы под их преисподний антифон открылась Церковь Славы?..
Владыка Серафим: “Смотри, все подернуто тайной. От нас не осталось ни клинописи, ни пирамид, ни космических ключей влияния на земную ось. Мы пришли открыть вам православие, каково оно есть”.
В Бузулуке, где в последние годы жил Серафим, магазины в воскресенье на запоре. И владыка выходит с сигаретой-светильником в руках – часами горит не гаснет: лампадка. На куске ржавой цепи епископская панагия. Юродствует. В блаженстве раздает конфетки детям, покупает хлеб. И здесь же дарит нищим просфоры, антидор… Коснется архиерейскою десницею – печать благословения сходит на какую-нибудь затравленную, измученную проблемами шестидесятилетнюю старушенцию, и та в блаженном покое возвращается домой, молится перед иконой, благодарит Бога за сошедший в ее сердце мир. Сами собой разрешаются проблемы. Как бы вторично родилась. И ум просиял, и Евангелие стало понятно, и проповедь священника, и иконы смотрят на нее, как живые, и святые помогают. А всего лишь одно прикосновение тайного архиерея!
Люто завидовал отцу нашему саратовский сергианец – графоман-митрополит Мануил Лемешевский. Понятно, отчего сергианцы отрицают откровения Пресвятой Девы. Вот опозорились, напечатав опус сергианского классика! Оказалось, Михаил Лемешевский еще и… пророк! Ему откровения Господа и Божией Матери, и такие, что слушать-то страшно, и смех разбирает…
За отцом нашим каинитски следил, завидовал люто. Просил, чтобы докладывали о его чудотворениях. И поперхнулся от злобы, когда узнал, что Серафим регулярно посещает Кирсановку, молится о жертвах атомного взрыва под Бузулуком, и по округе слава о нем как о сладчайшем старце-целителе с непросыхающими слезами, молитвеннике о Руси Святой, прощающим даже их, красных злодеев, и о них молящемся.
Ничего с этой великой, славянской широты, душой не мог сделать погромщик-сергианец. Гнал отца нашего, как позднее ученик его митрополит Иоанн Ладожский гнал кающихся на VII Покаянном Богородичном Соборе в гор. Санкт-Петербурге (12-14 июня 1993 г.).
Владыка Серафим больше молчал. Небесный язык столь высок, что волны мысли передаются не столько словами, сколько вибрациями и световыми спектрами, что много выше речевого порядка. Речь, как бы ни была прекрасна вкладываемая в нее мысль, отдает беспокойством и смутой. Безмолвие равноценно покою.
В безмолвие входил так глубоко, что страдал при необходимости нарушать молитвенный покой (если кто спрашивал о чем и требовали обстоятельства).
Входы Соловецкие вообще беспрецедентны. Некогда монахи стремились попасть в Афонский Свято-Пантелеймоновский или Ватопедский Сербский или Балканский монастыри. Афон-гора являла сферу исихазма. Безмолвие ГУЛАГа при непрестанных стонах превышало покой горы Афонской, куда по преданию сошла Пресвятая Дева в земные дни, и в час, когда Ее нога ступила на греческую землю, рухнула статуя Аполлона.
Соловецкая школа монашества в миру вообще ни с чем не сравнима. Такого смирения, как от красного палача и каторжного устава, не обретешь ни в одном иосифлянском монастыре. Такой высоты монашества, как в ГУЛАГе, не достигнешь ни в одном скиту. Таким смиренным послушником не станешь ни у одного святого старца, как в серафимовой пустыни. И откровений таких не сподобишься нигде, как в ГУЛАГе. И таких венцов сладчайших.
Много отцов наших исчезало с Анзера, растворялось в пакибытии. А венцов сподоблялись равноангельских. Вот и выстроилась их стройная череда – 8 тысяч великих увенчанных. Каков Собор! И каким преступлением после соловецкого вознесения, соловецкого престолонаследия кажется почитание истории Зосимы и Савватия (первых, кстати, нестяжателей с печатями Нила Сорского) или восторги о знаменитом новгородской школы храме Спасо-Преображенского монастыря.
Соловецкий Кремль уже означен кровью мученической. Здесь Спас-на-крови невинных жертв и Преображение не раз в году – в календарный праздник, связанный с евангельским событием явления Славы Христа трем ученикам на Фаворской горе – а реально преображающаяся в радужных тонах Церковь Торжествующая, с ее реальными входами. Больше, чем реальными, единственно сущими – перед ними меркнет все прочее, как жалкий, легкой дымкой развеиваемый сон.
Одного из братьев какой-то сумасшедший турок в гимнастерке вызвал однажды в одиннадцать вечера, обещал выбить зубы и сослать на Беломор. Каким-то потусторонним шумом отозвалось это грубое вмешательство в тончайшие сферы молитвы. Но через час Серафимов брат уже покоился на своем месте. Отец встал и белым платочком (дар небесной церкви вместе с маслами и манной) отер кровь с его чела. Молитва продолжалась.
На втором часу небесной литургии море слез, разлитое над соловецким СТОНом, растворялось горячею слезою Богоматери рыдающей.
Дал Господу обет безмолвия и спасся им. Самое мудрое было не отвечать ни на что, немотствовать, притворяться идиотом, мычать напряженно, ссылаясь на онемение языка. Постиг язык юродства, самый прекрасный, с легкостью выручающий в безысходных обстоятельствах. Не найти бывало выхода: скажешь слово – придерутся и прикончат, молчание еще больше их разозлит и растравит садистские инстинкты. А внезапный ход юродства действовал, как солнце, растопляя льды, и вызывая улыбку на минутой раньше напряженном лице садиста-следователя.
Юродство вообще нельзя понять. Оно апофатическое по сути. Чем больше заземляют и институализируют веру, тем она окрыленней стремится к юродству. Нигде в мире не было такого числа юродивых, как на Святой Руси, как бы их не величали – каликами или сектантами, паразитами, дураками, но через них сказывалось некое несоизмеримое преимущество инобытия.
Юродивый всегда служил знаком того, что помимо этой внешней церкви с ее сложившимся условным строем есть иная, дивным образом прорывающаяся в парадоксальных, непонятных миру формах. Отсюда в архетипе русского человека заложено поклонение юродивым большее, чем какому-нибудь уездному попу.
Ломали, били – ничего не могли сделать. После пережитой третьей смерти ходил в другом теле. Безмолвие освобождало от сует человеческих. Достаточно было в течение одного дня прожить без помыслов о ближних, о трапезе, без суеты мирской, как преблагоуханный покой водворялся в легких его и слышались ангельские созвучия, и открывался язык птиц и растений, морских рыб и душ печальных.
Премирный эфир ГУЛАГа
В соловецком Иерусалиме, что стоял над островами круглосуточно (открывался в инобытии с семи вечера до семи утра в нескольких метрах над зэковскими бараками), строили себе кельи и молились в затворе монахи Афонской горы. Владыка приобщался к их молитве и возносился духом в Царствие.
“После семи дней внутреннего кровотечения и трех пережитых смертей дал мне Господь другое тело, нечувствительное к похоти мирской и боли. Безмолвие помогало оставаться в инобытии. Спаситель приходил. Сколько душ приобрел Он здесь! В миру Его верных мало. А сколько высоких помазаний совершено Им на Соловках! Сколькие приняли распятие и прошли таинственные посвящения, невозможные в миру. Атмосфера Соловков помогала им войти в жизнь вечную. Здесь над дремучими сферами соловецкого ада стояло Древо Жизни посреди рая. И от него истекали мирровые капли”.
В эмпирическом времяисчислении пришлось бы подвизаться до прощения грехов в подвигах стеснения плоти и покаяния десятилетиями.
Спаситель перечислял имена Своих возлюбленных, и Серафим видел любовь Господа к Его невестам и любовь верных слуг Его ко Господу. И глаза его опять наполнялись слезами умиления. Любил он Господа невыразимо и хотел любить еще более, искал Его притягивающих входов. Но давались они уже в вечности, а прежде должно было исполнить срок и претерпеть меру положенных скорбей.
О ближних своих и чадах (Людмиле, Матронушке и матушке Любови из Донбасса, и других) знал не по переписке, а по их явлениям в пакибытийных сферах. Души ближних приходили к нему, исповедовались, беседовали и благословлялись. И Серафим славил Бога за чудо пренебесных литургий. Оказалось, можно было и без деревянного храма совершать богослужение, приобщаться, не выходя из барака в новом образе и новом теле.
Постриг за два срока не меньше полусотни, а приобщил к вере несколько сот страдающих душ. Особенно легко давалась проповедь о монашестве. Разве не располагала к афонскому постригу атмосфера ОзерЛага? Нищ есмь аз и убог. Никаких тебе упований и надежд. Оставь надежду всяк сюда входящий, как перед входом в дантовский ад.
Ну, какая семья зэку? Какая ностальгическая память или тоска по бренному! Одно впереди: зияющая пустота или светлые обители Царствия.
Монашеские образы выглядели столь привлекательно, что зэки с легкостью посвящались и просили таинства, вчера еще прожженные атеисты. Владыка их рукополагал в духе, постригал в Духе в рясофор и мантию, а дальше – в истинный чин белого монашества в миру, невест Иисус-христовых.
И слава Богу, что забыл земное имя после восьми лет в сибирских лагерях, с переводом по этапу из одного в другой ежеквартально… Бог наречет таинственные имена.
Номер такой-то забыл свою фамилию? Ну и милость Божия. Ведь за этими Иванов, Смирнов и проч. тянется родовой скарб, и двадцать пять тысяч поколений дребезжат, как старый тарантас по булыжниковому тротуару и крадутся тени родовых призраков, пригвождая своими фатальными программами. А здесь с такой легкостью отрекаешься от того, что суть воздушный сон.
С течением времени зэки впадали в такой ступор забытья, что забывали свое собственное имя и тайком обращаясь друг к другу говорили что-то невнятное. По номеру вроде бы стыдно называть, сохранилась последняя совесть человеческая, а имя забывал и свое, и ближнего.
И вот тогда владыка подавал таинственное имя, как в трактате Дионисия Ареопагита. Как переменялась его духовная стезя, менялся образ его жизни на земле. Весь человек менялся с новым именем, придавался ему новый ангел-хранитель, и душа как бы входила в другое тело, рождалась свыше.
Новое имя произносил медленно и сладко, с упоением, как имя Господа. Серафим Христов блаженный. Климентий богодухновенный… Имя по слогам повторял. И вообще молился по слогам, медленней медленного, так что со стороны казалось – в прострации. Иные засыпали не в силах восхи’титься в сферы серафимовой молитвы. Но кто следовал за ним, блаженствовал и спустя час молитвы Серафима обретал долгожданный мир.
На каких неизреченных высотах Сам Спаситель рукополагал мелхиседеково священство и дарил Свои печати для новой церкви, новые сладчайшие масла!..
Тот, Кто дал “другой Марии” излить на Себя нардовое мирро, вызвав злобу неочищенного вора Иуды, дал Себя, снятого с Креста, бальзамировать дорогим мирро и алоэ, приходил и лично миропомазал.
Сторонился священников и высшего духовенства. Их интересы виделись до смешного презренными. Кто ностальгировал по какому-нибудь приходскому храму и оставленной пастве, кто размышлял о церковной политике, кто протестовал, а кто Евангелие прятал и тайком читал. Серафим видел духов, стоящих за ними: за принадлежности к институту – дракона, за связь с гонителями – гигантского вампира и рогатого Веельзевула над царскими вратами. Боже, не приведи! Молились чудищу, вокруг алтаря реяли тучи злобных упырей, норовя впиться в шею священнику. Кровавому топору поклонялись и секирному лезвию. И выли у них души, как кошки в подземельях храма. И литургии служили только для того, чтобы заглушить стон этот, как тоску внутреннюю. За отупевшими от страха ходили рогатые стада, за ожесточенными – волки с огненными пастями.
После нескольких переходов в мир иной и возвращений вечным стал, вообще нечувствительным к боли, хотя ломило в конечностях, ноги, бывало, отнимались вообще, сердце останавливалось, язык парализовывало. Адские сферы наваливались ежедневно. Волчьи пасти вгрызались ему в череп, и молотками вбивали гвозди в голову… И ничего этого не было! Владыка лежал в блаженнейшем мире, выстраданном сверхчеловеческим страданием, в мире, дарованном ему Христом. Теперь-то он понимал, что означает “Мир вам!” устами священника на литургии. Лежал и, едва шевеля устами, повторял: “Мир всем!” – и водворялся мир.
Безмолвие несовместимо с осуждением. Вот почему иосифлянские монахи в прелести с их Иисусовой молитвой. Зубы скрежещут от злобы, кулаки сжимаются от осуждения братьев – ну какой мир? Иисусова молитва Серафима сопровождалась печалованием обо всех грешниках земли и особенно о врагах.
Скорбел от того, что видел, как страдают души, как в последней глубине устремлены они к Богу, как они прекрасны в первозданном виде. Как ищут освободиться от сетей дьявола и не могут. И как благодарят за малейшую помощь. И как готовы слушать и внимать Господу, и не могут – дьявол имеет над ними власть.
Но, когда воздевал взор выше и выше, понимал, что Спаситель попускает эти мрачные сети и долгие годы стонов и одиночества затем, чтобы явить свою Любовь. И при откровении любви слезы становились буквально горячими и обжигали щеки.
С течением лет научился видеть и читать в сердце. Ангелы горницы Иерусалимской, что подготовили Тайную вечерю накануне ареста Господа, приходили на Соловки и совершали в сердце то, что в историческом порядке сделали две тысячи лет назад.
Осуждение вызывало острую боль в сердце. Видел, как тотчас закрывались внутренние врата и отступали ангелы, становясь равнодушными к молитве осуждающих. Видел, какую умноженную боль доставляли Господу осуждающие.
“Он всех простил, а они вершат суд, сами подлежащие суду! Что они делают? Он ведь дал одну заповедь: никого не осуждать, ее достаточно для спасения. Ни один из вас не может вымолить ни одного греха. Не осуждайте, этого довольно, чтобы быть не осужденными. Нет же! Дьявол впутывает их в сети свои, и отверзают уста, предназначенные для прославления Бога, единственно, чтобы осуждать и злобствовать. И этим живут, поедая ближних своих, питаясь прахом. Бог не слышит молитв осуждающих…”, – совсем по-евангельски сетовал владыка.
И как передать миру, что его соловецкий ангел-хранитель приносил ему светящийся евангельский свиток, и владыка духовными очами читал 5-ю главу от Иоанна: “что творит Он, то и Сын творит также… И еще более искали убить Его”. И: “Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут… и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло – в воскресение осуждения”.
На несколько часов зажжется евангельский свиток. Крупный, яркий светящийся текст не померкнет, когда владыка устанет читать и ненадолго прикроет глаза в блаженном покое, как бы переводя во внутреннее измерение прочитанное им, слагая его в сердце…