Как добывается свет, знает поэт
Как добывается свет,
Знает поэт –
Из ароматов хвойных
Более, более,
Из капли донорской крови
Из катастрофы во Пскове
Из состава креста Голгофского
Из пережитого за ночь холокоста
Шести миллионов евреев в цивилизованном гетто,
Из письма, оставленного без ответа
Из музыки Царствия застывшей на лбу суицидной,
Девочки, миром забытой.
Из обычного бытового страстно́го,
Кто-то чиркнул спичкой, зевнул сонно,
А на другом конце света разыгралась мистерия –
И тюльпаны пышно расцвели в воскресенье.
Похоть – не ломбардная моль
Храни чистоту в 2:30 и в 3 –
Безусловно храни.
Похоть – не ломбардная моль,
Не сунешь её, как в околоток голь
Уличную, не выведешь порошком,
Не заменишь фосфоренцирующим рекламным божком.
Для невесты ничего лучше девства,
Чистая вода лучше канализационной.
Не читай чужие мысли спросонок,
Не впивайся в испитые мозги чужие,
Не вампиризируй программы пустые.
Затянуло в городское болото
И тебя и кого-то,
От утрамбовывающей гусеницы катаклизма
Трусливого бытового не спасти конформиста.
Попрятались по городским задраенным норам
Обыватели друг-друга берут измором
Питаются компьютерным вздором,
Отравленный город.
Не дрожи, бабка, как лист осиновый,
Над лампой не колдуй керосиновой,
А стань-ка лучше на ночные поклончики,
Лучше вместе, а можно по очереди.
Становиться лучше, чище и выше
Можно ли, оставаясь поэтом,
принять мелиораментум[1]
Совершенствоваться в скорбях и солнечных далях,
как Данте, читая в небесных скрижалях.
Оказать воздействие на какое-нибудь существо с фэйсом размытым,
оставаясь при этом странником и космополитом,
ничего не касаясь, боясь оскверниться кончиком пальцев,
не ища на земле долгих постояльцев,
перемещаясь в других запредельных пространствах,
ежедневно противодействуя страхам и бедам –
совершать свой малый мелиораментум.
Становиться лучше, чище и выше
и хоть на йоту к Всевышнему ближе.
Под звуки автомобильных клаксонов
Изгоняется заведенный порядок инертный,
совершается свой ежечасный консоламентум[2]
– Таинство чуть больше себя становления.
Не отсиживайся до всеобщего воскресения,
простирайся в лучах незакатного солнца,
запрети себе поклоняться космоуродцам
И, скребясь, как белая мышка под умелым пинцетом,
пой мышиный свой мелиораментум.
Я стал чуть скорбнее, чуть чище,
хотя еще помыслов тыща.
Ну не беда, Божия Матерь очистит,
о.Иоанн на молитвах горе восхитит,
и брань помазанного стороною обыдет.
Я рожден не для чистогана, не для колючей проволок
Не смотри на меня полупомешанно,
маска грешника случайно навешана.
Я другой, какая бы ни тяготела программа
и как бы ни гнался за мной злой и поганый.
Я рожден не для чистогана, не для колючей проволоки,
не затем, чтобы пылиться изгоем на третьей плацкартной полке.
У меня другие в ночи позывные
и ближние навсегда неземные…
Бегут куда-то, как наваждения адовы
засвеченных пленок прокручивающиеся кадры.
И всего-то под крышей прилипла льдышка –
и ничего больше о знаменитости бывшей не слышно.
Наведенные симптомы, болезни, боязни,
чьи-то глупые басни,
срываемые как листки эвкалипта
прекрасные сны серафита.
Я открою тебе небывалую в полдесятого
реальность лучшую чем у Анны Ахматовой.
Я открою тебе реальность другого Иосифа –
не Сталина и не Бродского,
и мир возвышенней чем у Н. Заболоцкого.
Промакни меня, полночь, как чернила промокашка,
и спи себе втихомолку, посапывай да покашливай.
Есть знаменитости большие чем Марина Цветаева.
По ним тоскуют незнаемо,
кто они и как до них достучаться.
Есть песни достойные большего, чем овации.
Есть у гитары заповедные струны,
недоступные для спроса и конъюнктуры,
есть диапазон, который несравним ни с какой субкультурой.
Есть струна, что поет в соловьиную полночь –
коснись ее, музыкант Григорий Ионыч.
А пока с неисповедимой апостольской миссией
утешает меня восьмиструнный боженька о Паисий.