Прекрасные ‘Дневники’ Льва Толстого… Чем искреннее и заповедней душа – тем больше любит дневники как провиденциальный жанр (сокровенного собеседника).
…Встреча с Львом Николаевичем Толстым. Вышел из могилки – прямоугольничка 1 м 30 см накиданной земли… Умиленный, убеленный сединами старичок. Ничего не сказал. Обнял, возрыдал, прижал к себе… Благословил!
Иоанн Богомил
Что ни день, рука невольно тянется к дневникам Льва Толстого и блаженного Иоанна. Читать их великая радость для души, пища для ума. Они гармонично дополняют друг друга, подтверждая преемственность традиции в вечном поиске Доброго Бога и истины. Неисчерпаемое письмо, в котором впечатляет все: смелость мысли, непрестанная работа ума и души, осуждение социальной несправедливости и ортодоксальной религии, поставленной на службу власти…
Чувствуется, что творчество Льва Толстого сыграло в жизни о.Иоанна заметную роль. Имя Толстого одно из самых упоминаемых в его текстах, и если бы собрать все написанное им о ясно-полянском мудреце, то, пожалуй, получился бы немалый по объему том.
Сколько у обоих мыслителей высоких перекликаний! Сколько общего, созвучного, родственного!.. Два равновеликих исполина духа, вхожих в Мистическую Библиотеку Небес, шли непростой дорогой первопроходцев.
‘Говорила через меня Божия сила’, – признавался в конце жизненного пути автор ‘Войны и мира’.
‘Слышу шепот Бессмертного Логоса, – как бы в тон ему говорит блаженный Иоанн. – Не стоит путать меня с боговидцами, визионерами. Слыша, я ничего не слышу и не вижу. Работает кресола, практически отнятая у современного человека – присущая божествам и их инструментам, чтобы было кому принять откровения бессмертных любвеобильных праотцов. Являюсь их достоверным инструментом’.
‘Жить надо и можно только для Бога, для души’, – постоянно подчеркивал в своих дневниках и письмах Лев Толстой. Тот же призыв рефреном звучит почти во всех книгах блаж. Иоанна.
Совпадают взгляды двух мыслителей и на церковь, катастрофически утратившую дух Христа и высокой святости, превратившись, по сути, в обычную контору по выцыганиванию денег.
Доброта
‘Не только люди к старости, но и животные добреют, – записывает Лев Николаевич в дневнике на склоне лет. – Добреют ли растения? Что делается в них, мы не знаем, но то, чем проявляются их жизни в старости, имеет свойства добра: они роняют свои плоды, семена, служат другим и перестают бороться (гниют), уступают место другим’.
Все, что написал блаж. Иоанн о доброте и подобрении, столь необходимо для спасения души, отмечено невероятной силой мысли, новизной, интересными и неожиданными открытиями и обобщениями. И как это перекликается с толстовскими новаторскими мыслями! Вот хотя бы несколько ярких примеров, почерпнутых из дневников-ночников последних лет:
‘О доброте трудно рассуждать в человеческих категориях. Часто можно ошибиться и впасть в субъективизм. Лучше придерживаться опыта живых святых, чья совесть незамутнена’.
‘Доброта как идеал была привнесена на землю как Устав Универсума. Как зло было привнесено драконом, так доброта была привнесена добрыми богами’.
‘Доброта полагалась не столько качеством человеческого характера или особенностью животного, сколько идеалом Уставов Межгалактического Универсума (УМУ)’.
‘Был он (Христос – прим. П.С.) дивно красен своей добротою. Не ведала и не знала земля от начала своего подобной доброты. И сошел он в мир зла, приняв тяжелейший искупительный крест, чтобы доброта океаническими волнами разлилась в миру и люди подобрели. Где любовь, доброта, там Бог. Где злоба и зависть, там дьявол’.
Духовный рост
А вот размышления о духовном росте, становлении души, которое, по убеждению обоих мыслителей, и не прекращается до последней минуты земной жизни. У Льва Толстого это звучит так:
‘Все подвигаюсь в внутренней работе. Никогда бы не поверил, что это возможно в 81 год. Все большая и большая строгость к себе и оттого все большее и большее удовлетворение…’
У блаж. Иоанна эта мысль развивается так:
‘Такое чувство, что по сравнению с прошлым годом вырос на десять голов. Что ни год – новая ступень, новый престол. При внешней неподвижности открываются неизведанные дали’.
Любить – значит отдавать себя
Бесспорно, оба духовидца не могли обойти стороной тему любви. В ней, как в своеобразном фокусе, сходятся все силовые линии их жизненных устремлений, философских размышлений, неустанных духовных поисков и порывов. Любовь – их высокий идеал, высший божий дар, бесценный клад, который человек призван лелеять, беречь и неустанно преумножать.
Все, что делал ясно-полянский мудрец, освящено ее высоким сиянием. Все, говоря образно, принесено на ее святой алтарь. Для Льва Николаевича существовала только она, Ее Величество Любовь, прочее – производное от нее, ради нее, во имя ее. Он верил, что спасти душу для вечности можно только любовью, изменить что-то в мире и в человеке – только любовью. Полагал, что она и есть те крылья, что поднимают ввысь; тот портал, что открывает вечность.
Но разве не так и у нашего великого современника – блаж. Иоанна?
‘Достиг я любви, которой нет на земле, – признается он. – Потому и учеников у меня так много. А будет еще больше в вечности: на одного – тысяча…’
И в том же духе: ‘Духовная любовь выше хранения заповедей’.
У Льва Толстого:
‘Хочу, ищу любви людей – и близких, и дальних’.
У блаж. Иоанна:
‘Все дары – средства, любовь – цель’.
Любовь выше всех даров, считают оба писателя, и не вывели они на бумаге ни одного слова, которое не было бы освящено, согрето или озарено любовью.
Блаж. Иоанн:
‘Как нет большей радости, чем по благости дарованная любовь Христова, так нет и большего несчастия и страдания, чем отсутствие любви. Поэтому, как любовью ко Господу обретаются в кратчайший срок все дары, знания, миры и тайны, так отсутствие любви превращает святыни в идолов, а веру в игру’.
Лев Толстой:
‘Больше люблю людей, естественнее становится любить и больнее всякая нелюбовь’.
Блаж. Иоанн:
‘Любить – значит отдавать себя’.
Лев Толстой:
‘Надо служить, разоблачать соблазны и потому любить’.
Блаж. Иоанн:
‘Любовь к человеку истинная возможна только через любовь к Богу’.
Лев Толстой:
‘Жить надо и можно только для Бога’.
Блаж. Иоанн:
‘Истинная любовь есть один из даров Святого Духа’.
Лев Толстой:
‘Недовольство собой и есть трение, признак движения’.
Блаж. Иоанн:
‘Насколько дар любви выше всех прочих даров (исцеления, богословствования, прозорливости), видно из того, что только любовь приводит к богопознанию, тогда как ни прозорливость, ни исцеление сами по себе не приближают к миру духовному…’
Сердечный разум
‘Основа новой личности – сердечный разум…’
Философия сердца – одна из самых интересных тем у великих любомудров. Оба убеждены, что голый рассудок заводит в тупик, сердце – на благословенную исповедь души. Ум скептичен и циничен, сердце проявляет свет.
По этому поводу интересна мысль Чехова: ‘Соломон ошибся, когда попросил ума’. Почему ошибся? Чехов не развил эту мысль, может, даже особенно не задумывался над ней. Но когда человек обогащает себя умственно, это земное и тленное, а когда богатеет душой, обретает сокровище, которое заберет с собой в вечность.
У Р.Моуди, автора бестселлера ‘Жизнь после смерти’, есть интересное утверждение, что душа, освободившись от плена тела, в одно мгновение получает все знания мира, а это означает, что развивать на земле интеллектуальные способности – путь бессмысленный. Куда лучше заботиться о становлении души.
Лев Толстой:
‘Разум дан не на то, чтобы познать, что надо любить – этого он не покажет, – а только на то, чтобы указать, чего не надо любить’.
Блаж. Иоанн:
‘Пока душа не очищена от греховной скверны, невозможно говорить о любви к людям даже при наличии самых добродетельных черт характера. Истинная любовь дается молитвой и есть дар благодати’.
Лев Толстой:
‘Нельзя заставлять ум разбирать и уяснять то, чего не хочет сердце’.
Блаж. Иоанн:
‘Всегда будем помнить, что все дары преходящи, они даются лишь во исправление души и сокрушенного миропорядка – в Царстве Божием остается дар благоговейно-трепетной любви’.
Лев Толстой:
‘Свободен только тот, кому никто ничего не может помешать сделать то, что он хочет. Такое дело есть только одно: любить’.
‘Любовь Божия не покидает меня’.
Блаж. Иоанн:
‘Язык Софии Пронойи: врачевать души любовью – трезвой, старческой, умной…’
‘Нет ничего кроме любви. Тут и Лев Толстой из гробницы поднимется и скажет: ‘Аллилуйя! То, чему учит о Иоанн – венец премудрости, какой мне хватило для полного собрания сочинений из 90.000 томов…’
Нет ничего выше любви, – еще раз хочется повторить вслед за великими любомудрами и духовидцами. Да святится ее имя! Пусть она просвещает и объединяет, исцеляет души и тела, ведет к высшему идеалу и истине!
Любовь к слову
Сближает двух конгениальных людей и любовь к слову при критическом отношении к современной им литературе, прежде всего той категории писателей, что поставили слово на службу власти и мамоне, а следовательно выхолостили из него высокую духовную сущность и правду как первую заповедь творчества. Литература – это правда, без правды нет литературы, – неоднократно подчеркивали оба подвижника.
‘Какой ужасный умственный яд современная литература, особенно для молодых людей из народа, – сокрушенно писал Лев Толстой. – Во-первых, они набивают себе память неясной, самоуверенной, пустой болтовней тех писателей, которые пишут для современности. Главная особенность и вред этой болтовни в том, что вся она состоит из намеков, цитат самых разнообразных, самых новых и самых древних писателей. Цитируют словечки из Платона, Гегеля, Дарвина, о которых пишущие не имеют ни малейшего понятия, и рядом словечки какого-нибудь Андреева, Арцыбашева и других, о которых не стоит иметь какого-нибудь понятия. Во-вторых, вредна эта болтовня тем, что наполняя головы, – не оставляет в них места, ни досуга для того, чтобы познакомиться со старыми, выдержавшими проверку не только десяти, ста, тысячи лет писателями…’
В восьми томах дневников о.Иоанна десятки, если не сотни подобных высказываний о нынешнем состоянии российской и мировой литературы. Известны его критические, часто непримиримо-сокрушительные инвективы в адрес шестидесятников (Вознесенского, Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Окуджавы и многих других), апологетов сюрреализма, постмодерна и структурализма, а также цинично-беспринципного Иосифа Бродского.
В качестве иллюстрации приведу такую выдержку:
‘Евгений Рейн сказал об одном из моих сборников: Евангелие от Поэта.
Не скажет подобного об обоих своих друзьях. Ни одного тома Евтушенко не назовет евангелием. Ни одного сборника своего ученика-друга Бродского – апостольством от поэта.
Пришло время вступить с поэтами 60-х в метаисторический, потусторонний, пакибытийный диалог. Здесь они или ушли, так ли существенно? Важно иное. Сколь ярко ни были бы проявлены семь пядей во лбу, существуют безусловные и безупречные категории. Пока человек не достиг совершенной чистоты и святости, не смеет касаться струн орфеевой лиры! Таков безусловный закон. Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, увы, не будучи чистыми, претендовали на статус мастеров, совковых орфеев. И остались по сути ни с чем.
Ваш покорный слуга шел иным путем. Ученики орфеевой школы в послушании у м.Евфросиньюшки. Зато лира Иоанновой экклесии зазвучала особым образом, отзываясь в тысячах миров. И надеюсь, не только литургии о.Иоанна на Монтанья-де-Милагрос подхватывали соловейчики-птички, но и списанные с небесных скрижалей ночные стихотворные опыты.
Да, между нами ничего общего. Я их современник, такой же шестидесятник ненамного их моложе. Евтушенко 1932-го, я 1946-го. Что эти жалкие 14 лет перед лицом вечности? Тем не менее, водораздел безусловен и границу перейти нельзя. Принадлежим к разным эпохам, разным культурам и разным временам.
Речь о безусловном, рыцарском размежевании с культурой прошлого – равно с шестидесятнической фрондой и с авторитарной диктатурой…’
Тайна общения с богом
Объединяет двух удаленных во времени, но не в вечности мыслителей и отношение к молитве как к живому диалогу с Богом. Без молитвенного преклонения перед Высшей Премудростью они не мыслят ни становления души, ни самой жизни.
‘Молитва – это вызывание в себе высшего духовного состояния, память о своей духовности’, – отмечает Иоанн Богомил.
Оба мыслителя-старца влюблены в затворническую (обычно ночную) молитву и в соборную, поскольку общение с человеком равно тайне общения с Богом. Но преимущество здесь принадлежит не каноническим текстам, а чаще всего спонтанным, живым словам, стихийно вырывающимся из души.
По этому поводу интересна такая констатация о.Иоанна: ‘Лев Николаевич гениально отмечает в дневниках 1910 года (последний год его жизни): ‘Молитва должна быть каждый раз новая’. Почему? Допустим, представилась аудиенция с Боженькой, и что же? Одно и то же талдычить с утра до ночи Ему, который сказал о себе: ‘Никогда не повторяюсь, постоянно новый’, ‘Се творю все новое!’
И еще:
‘Даже словесная молитва по привычному тексту – каждый раз заново. Внутренняя должно обновляться, дышать как бы впервые. Вчерашнее стирается, и слава Богу, чтобы новое написалось еще рельефней, доступней, аутентичней и доподлиннее!’
Где искренняя, трогательная и исповедальная молитва, там слезы, потому что они – золотой запас любви.
‘Все время плачу. По любому поводу. На литургии рыдал… Слезы какие-то трогательные. Ни малейшего сожаления, горечи. Будто не мои. Как слова не мои – так и слезы. Как память, пленяют. Рыдаю буквально над каждым: Чайковским, Рахманиновым, над ближними своими…’, – признается отец.
Современники Льва Толстого также нередко вспоминают, каким скорым на слезу он был и как святы были для них те слезы, ведь вызвали их не сентиментальная растроганность или старческая слабость, а глубокие душевные переживания, катарсис. Слезы приоткрывали им край бездны, в которую заглядывал великий духоборец.
Это не означает, что ясно-полянский мудрец призвал культивировать страдания и чувствовать себя несчастным в этом мире. Отнюдь нет! К толстовским слезам, как и к иоанновым, часто просится оксюмороническое определение ‘просветленная, улыбающаяся слеза’ или ‘радостная слеза’. По этому поводу уместно привести следующее высказывание Льва Николаевича:
‘Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения. Неудобство главное в том, что если человек несчастлив, то не оберешься неразрешимых вопросов: и зачем я на свете, и зачем весь мир? и т. п. А если счастлив, то ‘покорно благодарю и вам того же желаю’, вот и все вопросы’.
p.s.
Тема ‘Лев Толстой и Блаженный Иоанн’ неисчерпаема по своему высокому содержанию. Возвращение к ней неизбежно. Сам отец Иоанн снова и снова обращается к своему великому предшественнику, развивает его идеи, полемизирует и дискутирует с ним, подчеркивает то, о чем тот высказывался не совсем четко или не успел обдумать до конца, чтобы мы могли глубже постичь его учение, оттолкнуться от него на пути к истине.
А закончить это эссе позволю себе таким фрагментом из дневников о.Иоанна:
‘Вглядываюсь в фотографию Льва Толстого в последние его ясно-полянские годы… Добрейшее лицо и многоскорбный взгляд. Смотрит куда-то далеко, провидит грядущее.
Серафитам еще предстоит открыть для себя Толстого. Не того, времен ‘Крейцеровой сонаты’ и ‘Войны и мира’, а доподлинного, страстно́го Льва последних лет – в пору его брани с Софьей Андреевной и в ее лице с мировой фарисеей всех времен.
Толстой был пророком Нашего Всевышнего – юродивым, отвергнутым миром. Брошенный им вызов фарисейству не был понят ни современниками, ни потомками. Имел мужество переписать евангелие, прочесть его заново без люциферианских прикрас: чудес, интерполяций, привнесений и пр. Вкусил яд гонений, смертельных угроз и опасностей. Пренебрег ими, желая претерпеть мученичество, взойти на крест вслед за Христом, которого любил всем сердцем, искреннейший ученик его’.