Несколько лет назад мне посчастливилось приобрести необычную скульптуру Льва Толстого, настоящий шедевр, высеченный из дубового корневища Владимиром Прохоровым. Работа уникальна тем, что резец мастера здесь поработал минимально – лишь подчеркнул и углубил то, что высвободила из вековых наслоений сама природа: могучий лоб, глубоко посаженные глаза, тяжёлые надбровницы, крепкий нос и патриаршую бороду. Есть в этой скульптуре какая-то тайна, и я люблю её рассматривать, набожно касаясь при этом глубоких морщин сократовского чела, угловатого лица, тяжёлых прядей бороды…
А ещё она напоминает мне вот этот словесный портрет, на который наткнулся в одном из Ваших дневников:
‘Всматриваюсь в фотографию Льва Толстого в последние его яснополянские годы… Добрейшее лицо и многострадальный взгляд. Смотрит куда-то далеко, провидит грядущее.
Серафитам ещё предстоит открыть для себя Толстого. Не того, времён ‘Крейцеровой сонаты’ и ‘Войны и мира’, а истинного, страстно́го Льва последних лет – во времена его брани с Софией Андреевной и в её лице с мировой фарисеей всех времен.
Толстой был пророком Нашего Всевышнего – юродивым, отвергнутым миром. Брошенный им вызов фарисейству не был понят ни современниками, ни потомками. Имел мужество переписать Евангелие, прочитать его заново без люциферианских украшений: чудес, интерполяций, домыслов и пр. …
Испил яд гонений, смертельных угроз и опасностей. Пренебрёг ими, желая перенести мученичество, взойти на крест за Христом, которого любил всем сердцем, самый искренний ученик его’.
Чувствуется, что творчество Льва Толстого сыграло в Вашей жизни заметную роль. Его имя – из наиболее часто упоминаемых в Ваших текстах, и если бы собрать всё, что родилось о нём под Вашим пером, то, наверно, вышел бы достаточно объемистый том.
Мне интересно выискивать эти мысли, суждения, полемические заметки, философские оценки, размышлять над ними, переводить на украинский с надеждой, что когда-то это пригодится для более обширной научной статьи или литературного дневника.
Кажется, мало кто понял Толстого так глубоко, как Вы, так вдумчиво и внимательно прочитал, пропустил через душу, осмыслил и полюбил все его девяносто академических томов. И что характерно: имеем не вымученные умничанья кабинетного учёного, а вдохновенные суждения пророка-провидца, мистика, который считывает бессмертные небесные свитки, равного по силе гениальности и во многом прозорливее и глубже своего предшественника. И не только потому, что издалека видно лучше, а потому, что духовное наследие Толстого, по сути, впервые рассматривается из универсума, сквозь свет посвящения в сферический крест.
Многое роднит Вас с Толстым, но первое, что бросается в глаза и лежит, так сказать, на виду – страстная любовь к дневникам, как наиболее духовному литературному жанру.
Яснополянский любомудр много писал о себе, познавал, изучал, исследовал, и его многочисленные дневниковые записи стоят наравне с лучшими художественными произведениями. По отношению к дневникам, по непреодолимой внутренней любви к ним он великий образец для творческого человека. Потому что как ещё можно познать себя, а в себе Бога, если не анализировать собственные поступки, не записывать их, не размышлять над ними?! Дневники – зеркало жизни и зеркало духовных поисков, обеления души.
‘Как чудесны ‘Дневники’ Льва Толстого, – отмечаете Вы. – Чем более искрення и открыта душа, тем больше любит дневники как провиденциальный жанр (задушевного собеседника)’.
В поле Вашего зрения попадает не столько художественная проза гения (пусть она остаётся учёным), сколько философско-религиозные его взгляды. Их сфера – это универсум, а следовательно, и Ваша вотчина.
‘Лев Толстой год исправно ходил в православный храм, вникал, вслушивался своим писательским и философским умом. И в начале книги ‘В чём моя вера’ пишет: ‘Пришёл к выводу: ничего, кроме магии’’.
‘При том, что химеры рацио ещё не выветрились из его крепкого деревенского ума, при том что ещё как ‘крестьянский граф’ цепко держался за земную пахоту – душа его огнём вырывалась в универсум. В фарисействе не видела она ничего кроме чёрной магии и недоумевала: как можно тысячелетиями попадать в эту заунывную паутину, корчиться в ней туалетной мухой и при этом благодарить за ритуальные услуги?’
‘То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо… – признаётся Толстой. – И я убедился, что учение церкви есть коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающих совершенно весь смысл христианского учения. Стоит только почитать требник, последить за теми обрядами, которые не переставая совершаются фарисейским духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что эти обряды ни что иное, как различные приёмы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни.
И я действительно отрёкся от церкви, перестал исполнять её обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей, и мертвоё мое тело убрали бы скорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым… Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению, колдовством… Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю, как Дух, как Любовь, как начало всего…’
Главная мысль зрелого Толстого – мысль о Боге. ‘Люблю обращаться к Богу. Если бы не было Бога, то хорошо уже это обращение в безличную пустоту’. Размышления над смыслом жизни, тайной человеческого существования не покидают его до последней минуты. Понимал, что тайну разгадать невозможно – и все же не переставал изводить себя, мучиться, биться. Много страдал, терзал себя и ближних. Его дневниковые заметки переполнены этими неустанными мучительными поисками. Читать их – большая польза для того, кто тоже ищет и мучается.
‘Обыкновенно думают, что можно служить Богу и быть полезным людям, только будучи здоровым, – писал Толстой. – Неправда! Часто напротив. Христос больше всего послужил Богу и людям, будучи совсем умирающим на кресте, когда Он прощал убивающим Его. То же может делать всякий человек больной. И нельзя сказать, какое состояние: здоровья или болезни – более удобно для служения Богу и людям’.
‘То, что Бог делает, то делает только через органы. Такими органами являемся мы – разумные существа. И как я могу перемещать предметы только с помощью рук, так и Бог может творить разумное только разумными существами, нами. Сказать, что Бог может делать разумное без разумных существ, это то же самое, что сказать: я могу работать без рук…’
Жаль, что до сих пор никто не удосужился выбрать эти сентенции и максимы и издать отдельным томом. Получилась бы книга на уровне святых подвижников – возможно, даже более высокая, потому что Толстой не боялся мыслить смелее их, радикальнее, революционнее.
Единственный, за кем он идёт безоговорочно, кому подражает, кого любит – это, безспорно, Христос. Апостолы тоже не вызывают у него полного доверия и он часто полемизирует с ними, полагая, что они отступали от подлинного учения Христа. ‘Не покоряйтесь власти’, – сказал бы Христос, если бы говорил об этих вещах. А Пётр и Павел – наоборот’.
Как прекрасно в нём это изумлённое восприятие мира как радости любви. И это молитвенное: ‘Отче, помоги!’
Любил молиться, находился в почти непрерывном общении с Духом. ‘Молитва – это вызывание в себе высшего духовного состояния, память о своей духовности. Общение с человеком – это тайна общения с Богом’.
С удивлением для самого себя утверждал: ‘Странная вещь, на 81-м году только и начинаешь понимать жизнь и жить’.
Бог, по Толстому, – Закон Правды. Непреклонный. Железный. Неподкупный.
Надо быть как Отец, отмечает он, в Котором вся ‘суть и тайна жизни’.
В экзистенциальных размышлениях Льва Толстого над смыслом человеческого существования Вы выделяете две главных темы – смерть и любовь. Кстати, в мировоззренческой концепции Толстого они стоят именно в такой последовательности: на первом месте – смерть, а после неё – любовь. У Вас – наоборот: над всем возвышается любовь.
‘Если бы виртуоз Лев, – отмечаете Вы, – прожил ещё одну жизнь, в центре его внимания стала бы умонепостижимая превосходящая любовь, заложенная в потенциале человека и с таким трудом высвобождаемая из-за тысяч запретов князя мира сего. Можно было бы говорить о втором обращении Льва’.
На вопрос, почему тема смерти оказалась для писателя так важна, и более того – проблематична и непреодолима, – Вы даёте убедительное объяснение:
‘Лев Толстой задумался о смерти, потрясённый кратковременностью бытия человеческого. Под знаком вечности – однодневная бабочка, пылящая безсмертною пыльцой…
И что-то отверзлось в нём. Начались невротические экзистенциальные прозрения (впрочем, далекие ещё от просветления).
Титанический Лев освободился от религиозного фарисейства, но в своих духовных поисках не постиг любви. В её 15000-ярусных потенциалах не смог увидеть ключа к победе над смертью, над преходящим, над бытом, унынием, над химерами князя мира сего. Ключа к истинной универсальной религиозности и, по сути, к спасению мира…
Мало что понял великий революционер и дерзновенный герой мысли Лев Толстой на девятом десятке, будучи автором девяноста томов академического собрания сочинений… Так и не выпутался из родовой программы’.
И вот акцент, который заслуживает особенного внимания:
‘Смерть есть только в том, чего нет в пакибытии. В пакибытии нет смерти’.
Поэтому в вечности, по Вашему убеждению, ему надлежит пережить то, к чему вплотную приблизился в земные дни, но так и не изведал, поскольку не хватило последнего решающего шага – Откровения Чистой Любви.
Отдаю себе отчет в том, что тема ‘Лев Толстой и блаженный Иоанн’ неисчерпаема, как сама жизнь, и коснуться её в небольших по объему письмах можно только вскользь. Здесь материала хватит для нескольких диссертационных исследований и монографических изысканий. Но что такое академические писания? По сути, пенопласт. А здесь живой переклик двух великих душ, которые увлекают в свою сферу тысячи, сотни тысяч других.
Вас хочется усиленно цитировать, ведь подборка красноречивых цитат подчёркивает картину значительно лучше, чем любые комментарии к ней.
‘Толстой, по обыкновению своего времени, надеялся откупиться от Бога беллетристической данью. Выкуп, который приносит художник на алтарь вечности, – раздоры с ближними, гонения, непонимание, одиночество.
Толстой считал, что может просветить человечество, сидя в Ясной Поляне и выдумывая свою безконечную ‘критику Евангелий’. Храбрый от роду, он был наделён инфантильным страхом смерти – боялся умереть. Поэтому не пошёл на жертву во имя веры, как это делали истинные подвижники, но отгородился от своего страха психологической прозой, ‘Иваном Ильичом’. Он умел, как никакой другой писатель во все времена, передать опыт умирания других. И вся жизнь его есть тайное бегство от настоящего жертвенного последнего свидетельства’.
‘Толстой не хотел примириться, и до 83 лет тщательным образом заполнял свою историю болезни на небесах (книги писал). Наконец, за три дня до смерти, когда у него открылся настоящий духовный дар – не литературный, не еретический, а покаянный, когда увидел грехи свои, – возопил, как пятилетнее дитя, брошенное матерью: ‘Боже, что же мне делать?’
Современники свидетельствуют, что в последние дни Толстой непрерывно, по нескольку раз в день повторял эту фразу, она не сходила с его губ.
Этим ‘что же мне делать?’ – заканчивается всякий блудный путь.
‘Толстой характернен своим космическим кризисом. Каждый, кто не преодолел гордыню, распинается на космическом кресте. Отсюда ему видится Христос космический – литературный, еретический, восточный.
Литература и ересь – два аспекта космической сферы.
Только за три дня до смерти, получив просветление от Духа (дар виденья грехов), Толстой разрешил кризис всей своей жизни. А до того – строчил романы, принимал гостей, воевал с женой, воспитывал детей в духе признания только себя’.
И вот к какой цитате мне хотелось бы подвести читателя:
‘Нет ничего кроме любви!’ – восклицаете Вы. – Здесь и Лев Толстой из гробницы поднимется и скажет: ‘Аллилуйя! То, чему учит о.Иоанн – венец премудрости, какой мне хватило для полного собрания сочинений из 90 000 томов…’.
‘Нет ничего кроме любви!’ – ещё раз хочется повторить вслед за Вами.
И пусть это письмо воспримется не только как возжжённая свеча памяти на могиле великого писателя-мыслителя, а станет призывным лучом света в царство любви, кратчайший путь к которому лежит сегодня через Вашу церковь, отче Иоанне.