На Соловках открылась Премудрость как никогда и нигде. В месте, где вроде бы ничего, кроме шока, безумия и несправедливости, являлся высший порядок Божественной Правды. И – неизъяснимо!
Охранники уже при первом обыске отняли карманное засаленное Евангелие с карандашными отметками Серафима. Не беда! Отнял малое, чтобы дать большее. Над Соловками стоял алтарь с огненным превечным Евангелием, и Серафим в удивлении не мог отвести взора от этого сияющего фолианта. Что станет с храмом Христа Спасителя в Москве, когда обнесут это солнечное Евангелие по городам и весям России? Бессмертные, непобедимые воины-монахи Запорожской Сечи несли его впереди конницы и одерживали одну за другой победы.
Стон тысяч страдающих как бы оберегал безмолвную сферу Соловков. В прошлом агитпролетки, театры, службы с униатами в Германовской часовне и благоговейно хранимые наперсные кресты. Начиная с 1929г. – безмолвие.
Своё карманное Евангелие случайно увидел валявшимся в грязной пыли где-то около помойки. Должно быть, кто-то посмотрел и с презрением обронил. Поднимет – карцер и голодная смерть. Или полгода в карантинном бараке для священников.
Иисусова молитва
Иисусова выпевалась сама собой. Приходила, когда отнимались длинные византийские каноны. В полночь как бы натягивалась струна псалтырная и начинало звучать гулкое “Господи, помилуй”. Ангелы расставляли огненные престолы, разворачивали херувимские скинии и начинали молиться о жертвах Соловков.
На небесах одно монашеское шествие сменялось другим. Колебались эпохи и благоухали жезлы. А на земле – прежняя власть дьявола и козни зеленого спрута.
Усыпальница стояла, готовая принять оставивших мир в коме.
Иисусова молитва торжествовала среди зэков. Обращённых двухчасовой беседой владыка прежде всего наставлял в ней. После получасового совместного творения Иисусова вершила чудеса. Ею подавалось то, чего добивались старцы в монастырях, плюс несравненно большее: покаяние одним, прощение грехов и умиление другим, чудотворение третьим.
Иисусова звучала как пароль при переходе в вечность, а для только что обращённых действовала как епитрахиль, незримо, словно наложением старческой руки, оставляя грехи. Иисусова зиждила маленький огненный алтарь в загаженном бараке. Иисусова преображала естество. Голод обращала в пост, скорби в радость, врагов в друзей, дьявола в ничто и открывала торжество Бога во всех и вся.
Нигде и ни в каких мирах, должно быть, не было подобного торжества Иисусовой, как на Соловках. Эта молитовка, состоящая из каких-то восьми слов, побеждала точащиеся лясы Ога Васанского (Пс.134) – все радиостанции мира и средства массовой коммуникации, всю ложь, выплёскиваемую дьяволом мегатоннами.
Иисусова очищала и всецерковное пространство, подавая непорочную чистоту видения церкви, и возносила к высотам Афонской горы, где предавались ей в созерцательной молитве схимники.
В отравленные, полудышащие лёгкие, как в меха, вливалось горячее вино Евхаристии. Желание вкушать пищу проходило вообще. Отпадала нужда в собеседнике, в чьей-то помощи, в прежнем уме, в памяти. Упразднялось прежнее естество. Иисусова водворялась во внутреннем храме. Иисусова, как у афонских имяславцев, привносила живого Христа и выводила из порядка века сего.
Творцам Иисусовой смерть, насчитывавшим порой не больше двух недель от обращения, казалась всего лишь переходом на более высокую ступень творения созерцательной умной молитвы.
Иисусова делала нечувствительным к боли во время адских пыток, побеждала страх и ограждала от окружающей дьявольской вселенной. Иисусова творила чудеса, являя единственную силу – Божию. Всевышний волен был воздвигнуть огненный Свой столп среди кошмарного северного мрака, среди непрекращающегося стона.
Серафим больше не нуждался в чётках. Иисусова творилась сама по себе, отвоёвывая все большее пространство в его сердце и населяя его, как горницу, наполняя его ликами ближних, как светящийся иконостас…
Человек призван стать сосудом Иисусовой молитвы. Сколько же неоспоримых преимуществ представляла жертвенно-искупительная соловецкая сфера! Блаженны победители страха. С удивлением владыка отмечал: о грехах здесь не было речи. Где-то рядом предавались беспутному разврату, групповому изнасилованию, и молодые садистки пили кровь и флюиды от кричащих жертв. Серафим ничего этого не видел. И братья на трехъярусных нарах благоухали, спеленатые в Иисусову, как в брачные одежды.
В 12 ночи архипелаг засыпал блаженным сном. Ангелы ночной молитвы усыпляли всех, от камеры смертников до начлага. Как по команде погружались в сон овчарки. Стоя засыпали охранники и храпели так, что дрожали винтовки. И Сама Пречистая, воздевая взор к престолу Троицы и перебирая православные чётки, творила Иисусову по ста звеньям, нескончаемо.
Изъеденные клопами, в сорокаградусную жару тифозные, лежащие при -20 в неотапливаемом бараке, напоминали Ей резервацию прокаженных – времен Спасителя Господа. Политизоляторы, карцеры и бараки походили на иерусалимские сараи, где Пречистая неделями лежала в немощах, скрываясь от ищеек синедриона. На Не в земные дни обрушилась брань за церковь. Если бы не стрелы, принятые Ею в сердце, не возросла бы ранняя святыня Христова. Матерь её взращала и пестовала, скорбями питала её.
Сама София Премудрость Божия пожаловала на Соловки, преображающаяся в огненных зорях спящего архипелага. И изумлённые зэки (кому открывалось духовное зрение) читали историю мира от сотворения, наблюдали неизвестных им доселе животных, птиц. Ангелы открывали им историю цветов и растений, неземное их происхождение.
Литургия завершалась не отпустом, как у Златоуста в традиционном храме, а увенчанием, и венцов было нескончаемо. Пытался перечесть их, и не смог, остановился. Пять… десять тысяч… один другого великолепнее.
Здесь же Премудрость Божия разворачивала шатры таинственной символики, раскрывала смысл страданий, образ Одра как сочетания в одно с Богом, смысл венца, тайны восхождения по ступеням Лестницы.
В час ночи начиналось явление святых. Их безмолвные взоры говорили красноречивее слов. С описанием житий, как бы переливающихся в цветах их нимбов, раскрывалось усвоенное ими богомыслие. Передать этот торжественный ход святых было невозможно словами. Каких высот достигали святые отцы! И какая радость ожидала мучеников при переходе в вечный мир!
Становилось понятно: страдания попускаются не для наказания – для увенчания. Взойти на этот христианский римский форум, чтобы быть сглоданными заживо лютыми зверьми – честь. Постиг недоступное миру притяжение венца.
Око милосердное воссиявало ровно в два ночи и источало океаны небесной любви. Богородица рассказывала, как Она видит Соловки. Порой Она задерживалась около каких-то душ, описывала их уделы, наставляла. Сердца их наполнялись неземною теплотою. На следующий день сходила в морскую пучину и запечатляла Своей рукой лежащих на дне морском утопленников.
Так вот чего ради попускались страдания! Подумать только, бедные зэки с выступившими на опухших ногах венами, бесчувственными ватными телами, с кровавыми синяками под глазами и гноящимися ранами, полуатеисты, были ближе к Богу, чем какие-нибудь уютные собеседники пражской квартиры кружка Софии профессора Георгий Флоровский и Сергий Булгаков.
Дивился ещё тому, что пакибытийное преображение сопровождалось чутким слухом к происходящему. Внезапно откровение прерывалось, Серафим вставал и подходил к стонущему брату: “Что с тобой, Кондрат?”
В 6 утра бил заунывный соловецкий колокол – последнее, что осталось от иосифлянского монастыря, от поруганных образов Зосимы и Савватия, нестяжателей. При чутком слухе Серафима он звучал апокалиптическим набатом к покаянию. Серафим пробуждался от сна…
Ожидался приход Господа. Небесный Иерусалим готовился к встрече с Венценосцем, а отцам закрывали глаза и возвращали их в серное озеро здесь-бытия с его непрекращающимися стонами и ностальгической тоскою о прежней жизни. Но зато блаженство.
Большинство зэков, оставляя надежду на возвращение, с погашенной скорбями похотью телесной и мирской, переводились из стра́стного в страстно́е бытие, – помилуй, Боже.
Если бы мир познал необъятную глубину и широту пакибытийной сферы! Из русской истории в школе Пресвятой Девы Преображающейся ему запомнилось сходство Малюты Скуратова с Берией; митрополита Филиппа Московского, обличителя иосифлянства Ивана Грозного, с патриархом Тихоном, в 1918-м году предавшим анафеме коммунистов. История как бы повторялась: за внешним ходом вещей Бог раскрывал нечто большее, стоящее за всем этим.
Никто из ближних его не покидал. Его чада стояли поодаль в духовном теле, и отец знал что с ними происходит лучше, чем знали сами о себе.
Парамолитвенная пакибытийная сфера Соловков была к радости Серафима легкодоступна и – недосягаема. Видел, как ангел Соловецкий приближался и касался рукою чела страдальца, после чего отверзались входы и взоры, небеса и вечность. Без помазания человек оставлялся в злосчастном рву.
Святая Евфросиния приняла Святого Духа, сошедшего в образе белого голубя. Серафим принял Святого Духа, на Соловках воскресшего.
И сквозь море скорби, океаны жертвенной любви, какие на Соловках звучали симфонии Агнца! Ангельские хоры пели на недосягаемых пределах совершенства, и всего прекраснее были воздушные паузы между затянувшимися музыкальными периодами.
Неизречённые высоты Усыпальницы были столь прекрасны, что с лихвой перекрывали земные скорби. Ради нескольких по земному времени минут пребывания в этом сладчайшем музыкальном раю, в этом мире вечного покоя стоило страдать, чтобы так контрастно ощутить истинный мир, чтобы понять, сколь прекрасен Бог, разоблачающий одежд сомнамбулического сна.
И нигде не было такой радости от креста, как над Соловками. Теперь стал понимать вездесущие восьмиконечного православного символа в церковном обиходе. Голгофа на аналаве схимника. Наперсные. Евангельские. Надверные. Кругом кресты…
И полюбил крест так, что не выпускал его из рук. И сросся с ним в одно.
Пасха над Соловками справлялась особым образом. Тысячи, слагая руки на груди, приобщались к таинственным видениям Божественной любви. В 5 утра – акафист Добрейшей Добрых. Неописуемо! Чины ангельские видимо (духовными очами) совершали то, о чем пели святые. Богоматерь возносилась, преображалась, источала свет, воспевалась от множества безвестных ангелов.
Как же счастлив был отец, видя среди ночных молящихся вчерашних безвестных номерных. Анонимные крики и безликое лагерное бытие оборачивались постригом в великую схиму и сладчайшими именами. Какое благо, что забывалось и стиралось ветхое имя, а с ним и прежний удел! Достичь этого в добытийном (досоловецком) прошлом было почти невозможно, как и услышать музыку Царствия.
Нет ничего благолепнее и благочиннее ходов небесного Иерусалима. О, как влекло его туда! Но непреодолимая стена стояла между ними. И барачным соловчанам, ещё не миновавшим порог, подобало только сторонне созерцать, не более. Ещё не исполнилась мера скорбей, напоминали им.
В возгласе “Мир всем!” все творение соединялось воедино, становилось вселенским организмом. Ангелы сочетались со святыми, птицы небесные – с животными и скотами. Растения, мягко колышась, кивали в такт акафистному ритму. Державная Мироуправительница возглавляла шествие невест. Христово вечное отечество стояло так близко, что земной мир виделся скучным, вторичным и невозможным.
…В 200 метрах от “гастронома” на месте соловецкой электростанции, длинного одноэтажного бетонного минотавра, украшенного желтой штукатуркой с оттенками озера геенского, днём и ночью стучал адский движок. Расцветёт однажды райский сад и здесь; распустятся цветы над могилами усопших братьев. Души их воскреснут и вернутся в эдемские обители, проводя блаженные часы в райских молитвах.
Явления Богородицы
В полночь по вышнеиерусалимскому времени лики сопричастных осиявались неизречённым светом – приходила Богоматерь. Одни стояли на коленях, другие лежали на нарах со скрещенными руками и внимали Её словам. Какую Пасху собрала Невеста Брачного Одра среди барачных номерных нищих! И не было для Неё детей более родных, чем захлёбывающиеся кровью туберкулёзные и завшивевшие, никому не нужные тифозные.
В час прихода Божией Матери боли прекращались. Её явления воспринимались в небесных телах. В течение нескольких часов одинокие страдальцы переживали неземное блаженство. Нечувствительные к боли, уже не могли дождаться часа, когда, наконец, их примут в вечный дом и прекратятся невыносимые страдания. Сколькие обрели венец среди этих безвестных “карантинных”, всеми забытых!
Иногда Богоматерь подходила вплотную, помазывала язвы, накладывала повязки на опухоли, открытые раны и, касаясь теплой Своей рукой сердца, оставляла какой-то вечный след в душе, как бы отпечаток Лика Своего – впоследствии по нему узнают избранную душу, устремленную в Её удел.
Одно из самых великих потрясений испытал владыка, когда Пречистая показала ему Свою власть над дьяволом. Лукавый, деспотически всевластный в земных мирах, в перспективах Её небесного всеусмотрения, выглядел как жалкий помощник Её планов. Искушения через него помогали умудрить душу, а скорби соловецкие способствовали умерщвлению греховного начала и переводу в вечность.
“О, Блаженнейшая Мать! О, Сладчайшая Дева!” – взывали к Ней вчерашние зэки, одетые в золоченые ризы, расшитые жемчужными мальтийскими и святорусскими крестами. Их сердца разрывались от счастья, но вместить Её любовь могли они настолько, сколько претерпели скорбей, т.е. насколько были раскрыты врата их внутреннего храма. Огонь их молитв поддерживал эту трапезу вечной Свадьбы: “О Блаженнейшая, о Сладчайшая…”
В земные дни на ночной молитве достигалось только жалкое подобие того, что им открывалось на небесах. Серафим лежал на нарах и рыдал. Лопатки его словно прилипли к холодным доскам, и шляпка ржавого гвоздя, выступающего из них, уже не впивалась в позвоночник.
Изумительно, что неизреченная в земных мерках доброта Господа оставалась такой же сверхъестественно-неизмеримой и в вечности. Милость отца нашего была воистину нескончаема. Серафим видел, с какой щедростью Господь прощал проигранный раунд брани тем, кто любил Его. Боже, как добр Отец Небесный! Каковы Его несметные щедроты и премудрые ходы! Видел он часто падение иноков в земных соблазнах и потрясался премудрому Усмотрению, устраивающему обстоятельства к спасению.
На земле порядок Промысла почти неизъясним. Подвижник остаётся в слепоте, проходит свои скорби, искушения, плач, одиночество. Пустыня. А свыше следует лепка, и каждый шаг засчитывается. Победа – к близкому венцу. Поражение? Что ж, Господь усмотрит, поможет и простит.
Наказание понималось не в иосифлянских мерках, как шпицрутены по спине или пытка на раскаленных сковородках, а как отеческий наказ сыну: “Иди, сынку, туда-то, и да благословит тебя Господь”.
О чем молился умиленный Серафим? Об упокоении усопших и о скорейшем даровании венцов, предписанных им. До безумия доводила Серафима мысль, что Добрейшая Добрых предприняла столь неслыханный ход: призвала к тяжелейшим скорбям и таким образом под венец. Что казалось, подобно кресту, чудовищным ужасом, позором – 25 лет наказания ни за что, безвинных апокалиптических мучений – в небесных перспективах оправдывалось стократ большим ожидающим их небесным блаженством.
Более того, Владычица раскрывала Свое Сердце, и на проступившем свитке отец видел исконные глумливые, бездуховные уделы зэков, не будь они призваны на долгосрочные мытарства Соловков. Убогой скучищей размеренного быта, низменными страхами и порочными страстями была пропитана их ветхая жизнь. Что ни шаг – ослепление и зловонная похоть. А на Соловках, преображались они скорбями в самый краткий срок и благодарили Богородицу, очищенные.
Тысячи лет потребовалось бы по естественному ходу времени, чтобы подвижник N-ного скита какой-нибудь Тихоновой пустыни, что под Калугой, стяжал венец. А здесь время сократилось в тысячу раз.
За каких-то 10 лет неисчислимое множество венцов, десятки тысяч! Сколь великолепно было шествие подвенечных, возглавляемое Ею, Первопрестольною Царицей Соловецкого архипелага!
Карантинный барак располагался в нескольких десятках метров от ограждённой “пустыньки” – так Серафимовы братья называли свой выкрашенный блекло-зелёной краской домик, куда не смела приблизиться вохра.
Приходя в себя от пренебесных озарений, отец видел, как над никому не нужными болящими опускались тысячи сестёр милосердия с медицинскими сумками, и лики умирающих просветлялись, боль проходила. Среди сестёр он отчётливо различал императрицу Александру и великих княжён Татьяну, Ольгу, Марию, Анастасию. Великая княгиня Елизавета Федоровна вообще не отлучалась от бараков, а император Николай II тайно управлял Соловецким Усмотрением: предусматривал сроки, посылал ангелов – один и в совете со своей божественной супругой Александрой. Дневал и ночевал здесь, оказывая помощь всем нуждающимся.
Его небесные почести и венки (возглавлял Собор новомучеников) открывались во время богослужения. А прочее время преображенный царь проводил среди болящих карантинных зэков, дорогих ему не менее, чем любимые им в земные дни солдаты русской армии.
А сколь велико было изумление нашего отца, когда однажды увидел он на Соловках целый реестр знаменитых русских писателей от Жуковского и Гоголя до Тютчева!
О блаженная наша Мать! Какая радость, и никакой скорби, и всегда счастье! О, если бы видеть Её непрестанно перед очами, понимать, что искушение во благо, побеждать страхи… Какая радость даётся при виде этой Крепости небесной! Быстрее бы пройти испытания и скорби, за всё Её благодарить и сподобиться стать под Её венец, и услышать от Неё: “Избранное чадо Моё, Я беру тебя в удел Свой вечный. Мир Мой тебе – как дар Всевышнего”.
Совершенная вселенная открывалась нашему отцу. Страхи разглаживались, как морщины. Никаких страстей. Всюду блаженное, божественное Усмотрение ко благу. Непрерывный акафист длиной в 50 лет без единой паузы, без расслабления. Вся жизнь, как натянутая струна давидовой псалтыри. Скорби – для открытия сердца, чтобы вмещать невместимое, непростимое прощать.
…Старец видит мелхиседекова Царя с чашей, за Ним Царица с дискосом в руках. Престол Премудрости, Художница сущего. Вокруг престола херувимы, слева ковчег.
Промысел Божий, и под ним: тайны спасения, херувимы.
Под ковчегом Брачный одр, под ним Крест, под крестом Лестница.
Кто сходит? Царица Любви, как открывается Она в Скио, Италия, Ренату Барону (“Я Царица Любви”), Превосходящая человеческое разумение. Реальность небесной любви как огненной сферы, войти в которую может помочь только Она.
Слева Царица Вышняя Любовь, ниже Солнечная Дева, Царь Крест, Госпожа Метанойя, источники покаяния.
Справа – одр, ризы, чаша, лестница, храм.
Ничего этого не понять умом, не достичь через формально-богословский, тем более, запретный вход. Но будучи введён в сферу, обретаешь покой. Потому благословенны сферические литургии, всенощные молитвы.
В земной ночи покоится Сам Бог. День земной рассматривается, как ночь для вечности, т.е. состояние помраченности ума. А ночь прилепляет к часам Христа, т.е. к небожителям. Нетварный свет осиявает душу в ночной молитве.
Потрясённый милосердием Премудрости Божией, устраивающей ко благу и в краткий срок судьбы всех, отец хотел окрылённо благовествовать окружающим, сколь милосерд Бог и как ничтожны и жалки скорби по сравнению с ожидаемыми небесными воздаяниями. Но тотчас болезнь, начинало покалывать сердце и давался знак: не время и не должно. Посвящаемому в свой час откроется.
Восхищала отца нашего и полная покорность сатаны, которого он видел в обличье летучей мыши, стоящей у стоп Пречистой и служащей Ей беспрекословно. Лик дьявола не был фатально ужасен, но смирен перед силой Пречистой. Если бы хоть один подвижник на земле знал, какую силу имеет Богоматерь над лукавым, взывал бы к Ней неотступно в час искушений.
Царица по небесному премудрому усмотрению не желает нам ослабления брани, попускает врага, как Свой инструмент для испытания подвижника. Без брани невозможно помазание. Без скорбей невозможно излияние радости. Посвящение предполагает пещеры с привидениями и победу над ними с помощью Божией.
В 4 утра являлась умиленная сцена: святые отцы стояли за аналоями в своих пещерах и записывали премудрые наставления для иноков. Когда о. Серафим приближался к ним, записи начинали звучать в его сердце. Не было нужды напрягать зрение – они пелись, как музыка.
Бог, как всевластный Мироустроитель, Самодержец-Зиждитель открывался в Соловецких далях, и тогда льды Белого моря растоплялись, как воск от огня, в лучах Его любви. Просыпались зимним сном спящие рыбы, морские животные и медленно благолепно плыли в водной стихии, покоряясь ритму божественных песен.
В благодати преображающейся Солнечной Девы окруженная колючей проволокой территория ГУЛАГа казалась дышащим оазисом мира, местом тишайшего покоя и вечного блаженства. Передать это было невозможно никакими словами.
Контраст был столь неописуемым, что у владыки останавливалось сердце. Но Бог именно так предусмотрел, чтобы на кресте Соловецкого Жертвенника, впитавшего в себя три миллиона отпечатков душ, ад и рай встретились. А в средоточии креста стоял Сам Агнец Распятый во славе.
Демонские атаки были тяжелейшими. Упыри приходили, раскачивали фонари буйным пронизывающим ветром, вызывая оцепенелые страхи. Искушали тифозных, сводили с ума. Свистел ветер, трепал кроны деревьев, наводил ужас…
Уникальность Соловецкой сферы: северные пространства, ледовитые ветры, необитаемые пустоши и кругом крики: «а-а-а-а…» И в этой адской распятости – мирровые масла. И демоны, и ангелы… Все вперемешку: и святые, и лютейшие колдуны.
Каким планом откроется духовный мир Соловков? Престол императора Николая II?.. Как какой-нибудь бегемот с необъятным чревом, проглатывающий души оскотевших усопших? Слава Царице вечной любви!.. На Соловках открылась Премудрость как никогда и нигде. В месте, где вроде бы ничего, кроме шока, безумия и несправедливости, являлся высший порядок Божественной Правды. И – неизъяснимо!
Знаменитые архитекторы Совковии, пианистка Мария Юдина, бывшие профессора технических вузов, скульпторы и композиторы оставляли прежнее, забывали свои профессии и приносили иноческие обеты.
Кто бы мог подумать? В те далекие 30-е годы духовная жизнь России сосредоточилась на узкой полоске Соловецкого архипелага. Над ней стояла Всероссийская Усыпальница… Пакибытийная столица Святой Руси грядущего тысячелетия начиналась в те совковские времена.
Боюсь прикасаться к Евангелию. Я боюсь Евангелия, как встречи с Господом. Я слышу Его голос, вижу Его лик, и не могу обнять. Постичь Его слово невозможно. Надо быть богом, чтобы слышать голос Христа. Евангелие от Иоанна – удел обо́женных.