Пел владыка, и зэки упокаивались. Какие там византийские тропари! Заливаться древними канонами мог позволить себе митрополит Николай Ярушевич в красных храмах (хотя и в них творился русский апокалипсис). А Серафим пел больше псальмы своего сочинения, но вкладывал в пение свое дар великого литурга. Златоуст прекращал свою традиционную Херувимскую и, становясь справа, как один из зэков, кротко внимал и плакал.
Весь Гулаг рыдал. “Ты не пой, соловей, не мешай молитве моей…” Какую надо было иметь молитву, чтобы не вохровский стреляный воробей – соловецкий соловей мешал ей! По накатанным тропарям, по поповским блокнотикам служимой не мешал бы.
Как смог пережить Соловки и вернуться по амнистии 1946г. в Бузулук[1]? Как смог пережить и второй срок (влепили четвертак в пятьдесят втором году за несломимую любовь к императорской чете)? А вот Бог есть! – один ответ. Десять смертей пережить, самого себя тысячу раз переступить и к одру Брачному взойти! Иннокентий[2] ходил с живой штыковой раной в сердце. Не заживала, изнутри наполнившись мирровой жидкостью – живой мироточил святой соловецкий зэк! У Серафима таких ран было три. До ноги посиневшей не дотронься, плеча не коснись… Александр-послушник рассказывал: когда в русскую баню ходил, кто увидит – не выдерживали нервы.
В негласном досье написано про него, как про учителя Порфирия: бессмертный бог. И не трогали. А вот Бог есть! Сила богатырская сказалась не в себе-на-уме Алешах Поповичах красных, а в Серафиме-зэке на Сивке-бурке ангельском и с мечом от Самого Бога Саваофа, что сам ходит по врагам.
Придет час, напишут “Психологию выживания на Соловках”. Онтологию Того, Который Есть – на Соловках. Отмел, как прах, владыка наш Совдепию. Победил ее больше, чем в ночной молитве – в живой схватке, воочию, один на один. Встал против предтеч антихриста – Сталина, Муссолини и Гитлера – победить, и занял место у престола славы, где прежде был Денница, все семь голов красного дракона.
Сердце всевместимой доброты. Никто не смог устоять. Вохровцы с ума сходили от его песен. Просили: “Зэк, еще спой. Ну, Корчма (одна из его кличек), давай”.
И такую жгучую боль вкладывал в пение, и такую тоску, что рыбы в водах Святоозера замирали от восторга. И над гулом соловецкого кладбища разносился, как сращающий кости первый клич иерихонской трубы, пробуждающей мертвых:
Прощайте, родные,
все мои друзья.
Обитель готова,
сырая земля,
– и рыдали зэки.
Вырыта могила
в лютой тишине.
Не плачьте, родные,
тяжко обо мне…
Ты не пой, соловей,
против кельи моей,
ты молитве моей
не мешай, соловей…
Григорий Синаит и мастера афонского исихазма приходили к нему. Наставлялись у отца нашего молитве и дивились луже слез из святых очей его и маленькому солнцу, горящему в сердце. Как могли не превратиться в пепел легкие?
Авва Дорофей здесь же, среди отцов из лона авраамова, как Фома неверующий в рану Господню, приставлял руку к сердцу владыки, и ладонь загоралась, как от прикосновения к солнцу, терпеть было невозможно. Тепло сверхчеловеческое шло по всему телу, исцеляло застарелые раны, изводило наружу гной.
А последние песни пел на успенской своей лежанке. Но потом онемел и ушел в себя, вспоминая блаженную мирровую высоту Соловков. Хотел умереть на соловецком успенском брачном одре. И братьям своим, видевшим горящее солнце в его сердце и мелхиседекову евхаристическую чашу под ним, говорил: “Брачный одр Христов. Молчи”.
И разгоралось солнцем праведного гнева это великое сердце, отпевшее полмиллиона староверов, покоящихся на дне Святоозера, и неведомо сколько иных мучеников, съедаемых муравьями, рыбами, каннибалами-палачами, вохровцами и прочей “колючей нечистью”, как именовал их, как чудища какие, и тот юноша в очках, что слышал музыку Царствия… Нечеловеческого происхождения существа приходили к отцу и внимали кротко, расспрашивали об уделе.
В глухую зимнюю тоску при законопаченных дверях, непроходимом запахе параши разносилось по спящим голодным баракам ДмитЛага и ЧимкентЛага: “Ты не пой, ты не пой, соловей…”
О «гастрономе» от кого узнаешь? Бывшие зэки, пережившие сами себя, усвоили язык молчания. Скажешь – посадят, удвоят срок. А вдруг Соловецкий лагерь еще есть?
Не бывать здесь гостинице “четыре звездочки”, как апокалиптически написано на черно-красно-кровавом остове бывшей всероссийской камеры пыток, этом кричащем филиале Лубянки на Соловках. Церковь Преображения охраняется государством. А церковь Крика Господня? Есть хоть одна часовня в честь страстно́го, сегодня страдающего Христа?
Еще исследуют богословы Святотроицкой лавры неизреченный мир в сердце соловецкого литургического барда – мир, каков он у Самого Владыки мира, дающийся ценой полумиллиона отпетых им.
Не приходили, хотя могли (им пространство ничто, переносятся, куда хотят, в мгновение ока минуя стены, подземные переходы метро, барьеры между сердцами, тысячелетия), усопшие на молитвы в храмы патриарха Алексия Симанского. А в келейку 2х3, бывший склад для огородной утвари на Фрунзе, 40, где оплакивал их и прощал, и епитрахиль Самого Саваофа накладывал глава истинной церкви владыка Серафим – приходили и стояли, как привидения, застывшие в море. Служил, как на мертвом поле, среди тысяч голов. Не мог “Господи, помилуй” произнести, захлебывался в слезах. Когда кончались, мирро капало из глаз.
И все же, как ни скрывали “астрономы” (на языке зэков, персонал и клиентура “гастронома”), не смогли скрыть. Один бывший вохровец прознал от пацана, тоже вохровца или следователя, что упекут и его назавтра в зэки соловецкого лагеря и что лежать ему, раскинув руки, на страшной металлической кушетке с перевязанным веревкой торсом и кровавыми глазами смотреть на известную ему наизусть по чаепитиям в комнате отдыха обер-надзирательницу палачиху Ольгу. Что будут пробовать на нем хорошо ему известные орудия пытки. Подобно медсестре, раскалять в печи скальпели-ножи и вперять их в его от побоев ставшее нечувствительным тело, по-змеиному стеклянно одновременно глядя в глаза.
И успел подследственный следователь, “кающийся судия”, попасть к владыке в камеру.
Много тайн о “гастрономе” рассказал Михаил владыке. Много плакал он на ночной исповеди у отца накануне ареста. Знал, как выкручиваться на допросе, и молчать, и терпеливо удары принимать, и как смерть принять стоически. Но знал и то, что помрет уже на первой пытке. Владыка его соборовал, небесными маслами помазал и сказал: “Как мученик Христов умрешь и в Царство пойдешь с нами. Терпи, Михаил, во славу Божию. Слаще нет удела, чем пострадать за Господа. Что мы в веке сем? Трава осенняя пожухлая. Есть – и нет ее. И на каждого своя лютая смерть с косой и предсмертные ужасы перед тем, как держать ответ Господу Богу, небесному Судии. А нам такая радость выпала, пострадать”. Взял, как отец, руку коченеющую Михаила и приставил под одеждой к самому сердцу. А в нем огнем горела теплота полумиллиона жертв, отпетых им.
Ризы византийского первосвященника носил Алексий Симанский, красный патриарх. Да золотой жезл первосвященника Кайафы придан был митрополиту Сергию. А наш святой отец, нагий митрополит, сирый патриарх, нищий и убогий, одно имел достоинство священно-иерархическое: солнечное сердце. И его хватило чтобы в Царствии занять место отпавшего Денницы наряду с херувимами. Большего достоинства у священника нет, чем сердце по образу владыки Серафима, нашего отца.
“И не спрашивай. Ничего этого не видел. В Царствии жил”.
Облекали брата-“астронома” в деревянные колодки с кровавыми пятнами и просила его здесь же донага раздеться медсестра Катюша, ласково именуемая так похотливыми надзирателями команды, обливала с головы до ног от вшей, в теплой ванне купала. Для одра брачного приготовляла с Самим Христом Богом Саваофом, приходившим на Гулаг.
– Ты седовласого старца видел? Красив, как Дед Мороз. Как Николай Угодник, что вместе со снегурочкою-Богородицею приходит к нам и растворяет ржавые ворота Вегеракши, где три ссыльные монашки. (Жили на маленьком острове в устье Кеми, молились и дрожали в кельях своих).
В зимнюю бессонницу проносились перед его взором картины древней истории. Видел Богоматерь, скрывавшуюся в деревянном сарае от преследователей, и римская стража у Гроба Господня один к одному напоминала ему красный ВОХР, вооруженную дьявольской злобой охрану с Лубянки.
Слыли о нем слухи, что ничего не боится. Сам обер-палач “гастронома” Ян, что приходил, неся в медицинском саквояже инструменты воскресения (такие, должно быть, только Матерь Божия видела, когда несли римляне тяжёлые молотки перебить голени распятым и запретила это делать Господу), и тот ничего не смог сделать. Оставив к трем ночи Серафима-зэка мертвым от истязаний, узнал на утро, что воскрес. И наведался, как добрый доктор Гааз святой Соловецкой северной губернии, внимательно осмотрел раны и поставил диагноз: святой. Бессмертный. Не берет его ни шрапнель, ни штык, ни пуля. Ни страх, ни Гулаг.
Кто расскажет о пытках? Вышедший зэк промолчит. Небо откроет! Кто написал Евангелие от Матфея? И кто автор Послания к Колоссянам? Бог Дух Святой. На небесах написано. Там и ведется летопись происходящего здесь, на земле.
На Соловках торжествующая церковь сочеталась в одно с земной. Плыла безбрежным морем среди костей и скорби ладья бессмертного витии Златоуста, и читал он свою проповедь из тринадцатого ненаписанного тома полного собрания своих сочинений против красных попов в защиту церкви гонимой катакомбной соловецкой. И владыка внимал из своей соловьиной норы с закадычной своей подружки, нары холодной, откуда брали его ангелы в Брачный чертог во время литургии.
Вообще не выходил из Царствия – вот ключ. Пытали ли, мучили, рассказывали ли о пытках, приставляли к “гастроному”, ухом к кирпичу (послушай стоны) – прикроет глаза, и звучит музыка Царствия, какую потом будет слушать в вечности, перед престолом Божиим.
Слышите, посетители Соловков, что однажды бросят взор на заколоченные 25 июля 2001 года парадные двери входа в “гастроном”, Херувимскую? Нет, не ту, что поют в храмах, светского композитора. А ту, что ангелы изображают на небесах перед престолом Божиим накануне схождения из русского царства Евхаристического Христа, приносящего Себя в жертву за три с половиной миллиона неотпетых жертв Гулага.
“Подождите, не до вас”, – причастникам традиционных храмов, тихих, с заведенной рутиной обыденных богослужений. Растворился иосифлянский устав здесь, на Соловках, в Серафимовых слезах. И много их, злодеев-иосифлянцев, сгинуло, что смели называть себя православными, а исповедовали веру в злодея Иосифа Волоколамского, русского инквизитора, ученика испанца Томаса Торквемады. И нравы злодейские на Русь принесли: наушничать, пытать, предавать, исследовать, кровь пить из святых, приковывая, как псов, кандалами к металлическим скобам, моря их голодом и дымом от печи.
Один рассказал: поставили в строй нас, человек восемь, потом пристроился еще кто-то лихой. И сказали: каждого третьего сейчас расстреляем. Верующие были. Донес кто-то: молятся, утешают обреченных, суля им благодать Святого Духа и загробные венцы, и блаженные уделы.
Один упал наповал. В висок всадили металл, мозги брызнули во все стороны, смешанные с кровью. И зловещая минута: кто следующий? Не по порядку будут расстреливать, через двоих, а на кого падет выбор. И палач, наслаждавшийся этим страхом, минуту ждет, две, три. Забегает вперед, заглядывает в глаза: ну что, у кого больше страха? Кто следующий? Ты? Кого в расход?
У, сволочь недобитая! Дрожи! Дрожи и трепещи, красная вохра, и фашистская, и гэбистская, и масонская голова дракона! Есть на тебя меч архистратига Михаила и отца нашего владыки Серафима. Не избежишь! Святой Федор Стратилат расправился с чудищем-змеем, терроризировавшим захолустный город римской империи. Передаст он, Федор, меч свой владыке Соловецкому, как передал Феодосий Балтский Иннокентию свой крест.
От одной мысли, что возьмут в “гастроном”, умирали многие от разрыва сердца. А треклятый курьер приходил (единственно из соображений садизма) с запиской, чин по чину. Печать. Роспись. Или кто-то исследовал магию страха? Или философию веры в бессмертного Бога исследовали северные гипербореи, здесь же бессмертно гнездившиеся?
Кто от страха сходил с ума на вторые сутки, впадая в кататонический транс с лицом тибетского ботхисатвы, а когда брали, уже совсем смирившийся, уходил в иное измерение. Кто, обезумев, бросался в ноги вохровцам и обливал слезами: сынок! заступись за меня! Какое… Были случаи, неистово кричали и прокусывали вохровцам кирзовые сапоги. И летели кровавые выбитые зубы, ударяясь о глухую стенку или в чуткое оконное стекло грязного барака.
Номера носили на груди и на спине. А кого брали “астрономы” (в “гастроном”), выжигали прямо на голом теле. И с одеждами не затруднялись. На допрос водили голыми. Разводная госпожа Гулага метр восемьдесят ростом, толстенная бабища, сорокапятилетняя красная дева Ольга Кузьмина вела троих нагих сразу на каторжную огненную свадьбу – на допрос – невест Христовых.
Пел здесь мудрый Боян. Составлял песни свои в подражание владыке сказочник Мазай. Взахлеб их будут слушать двух-трехлетние третьего тысячелетия.
Неподалеку разместилась и зловещая «лаборатория». Двое-трое бывших докторов наук ходили в обрызганных кровью грязных медхалатах. Ставили опыты: кому давали обезболивающее, кому инъекцию раба. Препараты разрабатывались здесь же по специальному заданию ГПУ. Целью эксперимента было сделать народ покорным воле властей, лишить своего сознания.
Маркиз де Сад раскинул здесь свою адскую палатку. Женщин насиловали прямо во время пыток. И как этот садист-извращенец из французского Бреста, этажом выше, взяв осужденную под руки, после пытки двое вели, подталкивая прикладом, в «комнату отдыха». Раскрывали рот, заливали две рюмки водки и насиловали.
По словам матушки Анны, персонал ходил круглосуточно пьяный. Выдержать этого ада земного никто не мог, даже они, лишенные совести. Бывало, сходили с ума и из числа персонала. По коридорам во время допроса носились привидения, пролетали какие-то летучие мыши, бились крыльями, проходили через тела.
Жгли углями. Владыка исцелял от ожогов маслами, данными ему архангелом. Коснется рукой своей, перекрестит: во имя Отца и Сына и Святого Духа, и несчастный перестает кричать надрывно на весь мир, как если бы рот кляпом заткнули или Сама Матерь Божия пришла на одр болезнующего. А было, что и кровавыми слезами рыдали.
Серафимовы братья давно понимали друг друга без слов. И, посвященные в великие тайны Соловков, причастники святилища, дивились, глядя друг на друга и читая на ликах следы тайн запечатленных. Дивились мудрости Божией. Если собрать все вопли безвестных зэков, никогда не было на земле суммы подобного страдания. Но никогда не сходила и благодать подобная. И сферы, подобной Соловецкой, не было на земле.
Придет еще час, когда благодать Соловков осенит православные храмы воскресшей из мертвых церкви. Уже не будет ни одного злодея-иосифлянца. Сергианцы покаются в своих постыдных делах. Православные отрекутся от Иосифа Волоколамского и Феофана Прокоповича, Иосифа Сталина и Сергия Страгородского. И когда принесут это покаяние, станет церковь прекрасной, какой видел ее Господь в голгофских Своих кровавых, светлых, преображенских снах.
И взойдет на высокую гору Фаворскую, что стоит над Секирной горой в нескольких метрах, и, сама воспринятая в лоно авраамово, станет призывать и обращать. И пойдут в нее сонмы молодых подвижников. И наставятся от тридцатилетних старцев премудрости Иисусовой молитвы, тайнам прощения грехов и пожигания родовых программ. И одержат победу над восточными культами. И Сам Господь наш Иисус Христос сойдет сразиться с Кришной, владыка Серафим – с махатмой Мориа, а иерархи солнечные, 12 братьев его, с шамбалой. И падет космический дракон. И тогда уже не в “Восходе” и не в д/к “Серп и Молот” служить будет Церковь Пресвятой Богородицы, Преображающейся над Соловками, а в премирном храме. Дан ей будет ключ, и белый камень, и масла для помазания, и манна сокровенная.[3]
“И за мной присылали в Гастроном трижды. Обещали и не приходили. Бог не попускал”.