Написать бы соловецкий акафист – не хватило бы и тринадцати тысяч песен, столь богат был бы он высокими сюжетами.
Каков удел двух начальников УСЛОНа, расстрелянных при ежовщине, Ногтева и Бокия? Ногтев, разоткровенничавшийся в тюрьме перед последними допросами, мается в аду. Глеб Бокий распростёрся в виде проржавевшего остова бывшей баржи, на которой возили и топили зэков соловецких. Её и сегодня можно видеть в ста метрах западнее пристани: разлагающийся скелет дырявой посудины, и какими-то ракушками налипшие призрачные глаза и жуткие тени. Чуть пристальней посмотришь, и с ума сойдешь.
Неверно пишет физически крепкий Олег Волков, что лишь жалкие и тщедушные подвергались издевательствам со стороны уголовников: над ними измывались нещадно, пытали, отыгрывались на них, проигрывали в карты их имущество, брали на страх короли пасьянса и т.п. Физическая сила человека не составляла препятствия.
Помещали праведника в камеру одну с уголовниками, и начинался армагеддон. Здесь Бог сражался с самим дьяволом! Сам Веельзевул входил в этих несчастных во время испытаний. Вынимали запретным зрением последние тайны, как если бы исповедовали от лукавого, грехи, в каких не сознался бы другому, были им открыты. Но если урки проигрывали, ничего сделать не могли, покорялись и обращались.
Истинный Царь Святой Руси – Господь наш Иисус Христос
Соловки хранят свои великие тайны, свои входы – мистические врата. Не пройдя ими, бесполезно осознавать этот грандиозный феномен двадцатого столетия: величайший жертвенник всей истории рода адамова в три миллиона душ. Столько Совдепия умудрилась принести в жертву за четырнадцать лет. Грош цена была зэку соловецкому, вчерашнему оруженосцу партии большевиков, – велика цена каждой закалаемой души для Господа!
Истинный Царь был на Святой Руси Господь наш Иисус Христос. Но чтобы увидеть Его Царствие и понять Его значимость, приходилось принести себя в жертву соловецкую. И Тот, Кто умирает из любви ежедневно, жертвуя Собой, привлекал избранные души, чтобы открыть величие Своей любви.
И счастливы были зэки соловецкие, когда после заклания от жреца красного-палача, со штыком, воткнутым между лопатками, сражённые наповал, сподоблялись видеть через несколько секунд Агнца Закалаемого и распространяющиеся вокруг престола лучи Его любви. И не могли удержаться от нескончаемых слёз, и говорили: “Где мы? Почему же мы не знали ничего о Нём? Почему о Нём ничего не знают в Кремле? Почему о Нём нет ничего в сводках Левитана? Почему о Нём не пишут в газетах? Почему, о Боже, о Нём ничего не знает церковь?! Учит о Христе, принёсшем Себя в жертву за грехи человечества две тысячи лет назад, а Он сейчас такой! И мы видим Его, и обратились, и окрестились в соловецком храме”.
Редко кто мог несколько секунд кряду, по земному времени, выдержать видение Агнца. Сердца бывших этнографов, историков, врачей раздавливало от любви. Профессия, национальность уходили навсегда, поверженные перед лицом Неизречённо Величия, и душа познавала тайны вечные над Соловками.
Кто припадал к сердцу тайного архиерея, тому передавался блаженный его мир. Как описать его? Словами Евангелия. Спаситель говорит о нём: “Не ваш, а Мой мир даю вам” (Иоан.16). Мир этот был выстрадан соловецкими воплями и вменён как дар нашему отцу. За тридевять земель откуда-то из-под Донбасса приезжали к нему, внешне – исповедаться, втайне – увидеться духовно, испить от его мира. Келья старца никогда не пустовала.
Всегда приходил к нему кто-нибудь безмолвно посидеть, приобщиться его мира, спросить о чем-то несущественном, ничтожном: о службе в церкви, об огороде, о погоде, а в духе приобщиться к его миру. От Серафима исходила некая таинственная музыка, звучащая в нём как бы помимо его воли, великая музыка безмолвного соловецкого хорала.
Любили присутствовать на его молитвах. Встанет на колени и рыдает, молится почти про себя, полушёпотом, захлебываясь слезами. А затем уходит в дали соловецкие, и нет его. Перед тобой таинственный столпник. Кто он? Серафим ли? Михаил? Страшно даже подумать, кто стоит в двух метрах пред тобой с воздетыми руками: Сам Господь ли? Серафим Саровский, в нём молящийся? Не посмеешь и приблизиться. Оцепенело простираешься в молитве, приобщённый к его сфере.
Из немощей не выходил, и из сферы чудотворений тоже. Глаза часто слепли от слёз. Слеп и опять прозревал, сердце останавливалось и опять билось. Жил уже в умонепостижимых, сверхчеловеческих ритмах. И молитву его никто не мог выдержать подолгу.
Записывалось заранее по пять-шесть чад на тайную литургию, и как бы истаивали на молитве. Были случаи, владыка исчезал, или переносился в вышний мир, или два неизвестных старца стояли справа и слева от него. В правом различали лик сладчайшего Серафима Саровского, каким его изображали на иконах, а слева – Сергий Радонежский или другой кто.
Старая церковь отцвела среди скорбей и адских ржавых пустошей соловецких. Последний от Бога патриарх российский Тихон рукополагал как бы в трёх ступенях. Первая – традиционные “симфонические” иерархи. Другая – рукоположенные им уже во времена коммунистических бесчинств. И третья – единственный Серафим, завещание патриарха, грядущая Ветвь, какой не было на земле.
Ипэцэшники его терпеть не могли и гнали. И отец наш их не переносил за осуждение, фарисейство и злобу, и не участвовал в их заговорах, анафемах и письмах, отсылаемых в Кремль. Далёк был отец наш от церковной политики. Фарисейская акулья пасть, анафематствующая кремлёвские привидения, казалась ему верхом отчаяния и слепого безумия. Бог призывал к глубокому смирению.
Отцу нашему доставляло радость обращать детей (по духовному возрасту), беседовать о Боге с мусульманами. Немецкому врачу, не поймешь, и верующему ли, открывал он своё сердце. С протестантами вступал в братское общение. Старцем елейным называли его зэки уголовные, горой стояли за него бывшие головорезы. А с фарисеями не ладил. Византийское православие отождествлялось в его сердце с чёрными воронами и арестантскими воронками. Оскорбило инквизиторское отродье церковь.
Видел отец наш иных священников – Оливковой Ветви. С горы Элеон сходят они в чине правды и мира. Облечены в одежды света и премудрости, священники Софии, Солнечно-Огненной Госпожи грядущей свадьбы. Кто из них станет участником вечной блаженной Каны происхождением от Соловков?
Стоило только завести отцу нашему разговор о великих пророчествах, открытых ему в часы посвятительных соловецких скорбей, как фарисейская злоба ощеривалась на него тысячами челюстей и ворчала подобно старой бабе-яге. Единственной его отдушиной были двенадцать братьев и восхитительные литургии соловецкие.
О духовности отца нашего ещё предстоит написать практические руководства. Умел слышать и принимать мудрость от братии, независимо от религий их и конфессий. От католиков принял он розарий и нам передал. Много провёл часов в беседах с униатами, удивлённый Богородицей Фатимской и Лурдской, приобщённый к мирам Клары Ассизской, Терезы Авильской. В протестантах жадно впитывал он живую, искреннюю веру и упокоенно внимал их евангельским проповедям, радуясь тому, что Евангелие живёт в сердцах тысяч русских людей.
Его великое сердце было раскрыто до таких масштабов, что конфессиональные споры не доходили до его слуха. Религиозные перегородки для него не существовали. Длительная беседа с буддийским ламой навела его на мысль о глубинах созерцания, близких Иисус-христовой молитве. Но что эта духовная пыльца от земных церковных цветов по сравнению с созерцаемой им молитвой афонских скитян?
Часами отец наш пребывал в райском благоухании Иисусовой. Ничто не могло его потревожить. Господь воздавал стократно, щедро за каждую его слезу неизречённой благодатью, и Серафим оставался в неоплатном долгу.
Печати иосифлянства различал, имея дар различения духов, и отметал тотчас. Показала ему Летописица русской истории Премудрость Божия вред, пошедший от злодея Иосифа Волоколамского. Показала в безобразные вертепы превращённые монастыри, избитых крестьян, храмы, ставшие тюрьмами (архимандриты – начальники спецзон, монахи – надзиратели и палачи, иноки – охранники, старцы – жертвы лжебратии, архиепископы – жандармы в рясах…). Протиснулись в ряды Киево-Печерских нестяжателей члены иудейского синедриона, приговорившие к смерти Господа нашего.
И видел печать проклятия: двуглавого орла от Иоанна Грозного; видел праведных в тюрьмах и беседовал с Максимом Греком и учеником его Сильвестром, замученным на Соловках; беседовал с архиепископом Гурием Заболоцким, сюда же попавшим за вызов Никону против его инквизиторских реформ.
Как заноза в сердце, как жуткая нестерпимая боль переживалась им история церкви, как сплошная цепочка искажений. Святые могли проявить себя только через гонения, юродство или странничество. Пути для святости были перекрыты. Ставленники Иосифа, помазанники на престол типа Петра или Екатерины занимались тем, что, вступая в завет с западным масонством, терзали девственную плоть Святой Руси, оскверняя её и опорочивая, вышучивая, превращая в чучел гороховых светских митрополитов типа Платона Левшина, при их высоких дарованиях (и низменно-конформистских устоях).
Камергеры, пировавшие с архимандритами, и фавориты, поставлявшие игуменов; змеи в человеческом обличии, мнящие себя святыми, и святые, томящиеся в монастырских застенках… От этой жуткой правды у Серафима ломило во всём теле. С глубоким вздохом задавался он одним только: когда же воскреснет церковный Христос? Когда в церкви заговорит голос правды?
За каких-то несколько месяцев ему была показана история земли русской дохристианского периода. Видел посвящённых славянского двора, их светлые девственные лики, белые одежды и благословения. Приветствовал Аскольда Киевича как истинного крестителя российского, участвовал в блаженной всенощной Киево-Печерской лавры времён Антония и Феодосия. Видел причины церковных смут и политических заговоров. Но над всем этим внешним ходом вещей, о чём можно было прочесть в формально-чиновничьих учебниках, стояла иная летопись. И видение истории России сопровождалось духовным комментарием небесных летописцев.
Его взору представилась и религиозная ситуация середины двадцатого века, церковь в диаспоре протоиереев-профессоров от Василия Зеньковского и Георгия Флоровского до последнего – Георгия Федотова. Глубоко воздыхал: нет за ними будущего. Солнечная Ветвь просияет новыми подвижниками, богословами. “Се творю всё новое”, – от прежнего профессорского рационализма ничего не останется. Сколько в них гордости, запертости сердца. Вот бы им масел соловецких!
Каждый из двенадцати Серафимовых братьев, прежде чем стать огненным иерархом, прошёл каторгу, карантинную одиночную камеру, издевательства от урок, допросы с пытками, по десять смертей и по тысяче мытарств. В очень далёком прошлом один из них был подмастерьем из крестьянской семьи, учился на ветеринара. Просиял Святым Духом среди всех человеческих скорбей. Чего только не делали с ним на Соловках!
Службы прекращались, а свеча на алтаре горела. Прекращались ли? Михаил, один из двенадцати, продолжал слышать небесные богослужения… Лепоте непорочности Эноха, девству Богородицы, премудрости Соломона, свидетельству Ильи уподоблен.
“Мир этот чужд Богу, Спаситель не творил его таким. Оставить его – честь. Удалиться мимотекущего – радость. Удостоиться причастия Славы Божией – венец”.
В ризы безсмертия и к славе Божией облекаются болезнями. Блажен бывший шоковый, и даже оскотевшие счастливы, минуя удел упырей. Горячей молитвой восхищаются в Царствие. Уже не будут мстить, уже не ввергнут мир в безумие, не предъявят счётов за непрожитые годы. Созерцанием крёстных тайн с лихвой искупят перечёркнутый земной опыт.
“На Соловках дьявол метил создать себе великую армаду, подобно испанской. Здесь и потерпит он окончательное поражение. Хотел собрать самую большую армию всех времен – упадёт в Белое море, сражённый копьём архистратига, и вода в нём превратится в кровавый цемент”.